Но не прошло и двух недель, как де Сен-Жермен с грустью сообщил мне, что его план — основать новый корпус в 1200 стрелков потерпел неудачу и поэтому он попросит де Штромберга уступить мне командование своим драгунским полком, но это решение было сделано без спроса Штромберга. Когда ему сказали о нем, он, конечно, запротестовал.

Сен-Жермен первый сообщил об этом королеве и, видимо, был огорчен этой неудачей; он говорил, что еще все можно поправить что, может быть, де Шамборан откажется от командования своим гусарским полком, и что он сделает все возможное, чтобы передать этот полк мне. Он даже поручил мне самому отправиться к де Шамборану вести переговоры по этому случаю, с тем, чтобы я мог вернуться затем с его согласием, которое, вероятно, он даст очень легко. Эта комбинация очень понравилась королеве, так как она мечтала меня видеть командующим венгерским полком.

Но и тут наши расчеты не оправдались, де Шамборан не только не принял моего предложения, но очень обиделся на него и написал очень резкое письмо Сен-Жермену, в котором прямо наотрез отказался уступить свой полк.

В Версале совершенно не были подготовлены к подобному исходу дела и, когда я вернулся в Париж, королева поднесла мне великолепную саблю и была потом страшно огорчена, когда узнала, что я не получил полк Шамборана. Тогда она решила просить у короля для себя особенный венгерский гвардейский полк, который хотела передать мне, но я постарался уверить ее в том, что это назначение вызовет только лишнее осложнение и будет истолковано очень невыгодно для нас обоих. Я старался не говорить вообще о своей военной карьере, и прошло несколько месяцев, во время которых о ней совсем не упоминалось.

В это время общее внимание было обращено на случай с Гвином, в котором и мне пришлось принять участие. В продолжение карнавала мадам де Геменэ давала каждую субботу балы для королевы. В двух комнатах играли, а в других — танцевали.

Это было как раз в те времена, когда уже начали циркулировать в городе самые невозможные песни и пасквили на королеву, к счастью, в них еще ни разу не упоминалось моего имени, но с каждым днем положение мое становилось все затруднительнее, и я не сомневался в том, что враги мои только и помышляют о том, как бы погубить меня. Я играл как раз в карты с графом д'Артуа, с герцогом де Шартр и еще с двумя лицами, как вдруг в комнату вошла мадам де Геменэ с таким видом, как будто она только что узнала об ужасном несчастьи, она подошла ко мне и сказала: «Сейчас же бросайте вашу игру, мне необходимо сказать вам что-то весьма важное».

Я не сомневался в том, что отдан был приказ арестовать меня и что меня сейчас же отведут в Бастилию. Я встал и вышел за ней. Она сказала мне, что только что отозвали от английского двора Гвина, самым унизительным для него образом, что его обвиняли в том, что он действовал наперекор данным ему инструкциям и что он вообще очень компрометировал французский двор в Англии.

Мне показалось, что невозможно было, чтобы де Гвин наделал столько глупостей, и я решил еще раз сослужить ему службу, не ожидая от него за это благодарности. В это время подошли к нам королева и герцог де Коаньи и решено было, что королева не станет вмешиваться в это дело. Я всеми силами восстал против этого решения и стал доказывать, что королева не имеет права оставлять в нужде этого человека, к которому она всегда так благоволила. Герцог де Коаньи стоял за то, чтобы королева все-таки не вмешивалась в это дело; тогда я стал настаивать еще сильнее. Я говорил, что вовсе не требуется, чтобы королева просила за него, она должна только настоять на том, чтобы его не осудили, не выслушав прежде. Я настаивал на том, что в противном случае, никто не может положиться на доброе отношение к нему королевы и что я по собственному опыту могу судить о том, как это повлияет на всех окружающих. «Довольно, — сказала королева, — я решила, что последую совету моего друга Лозена, я поступлю в данном случае так, как вы хотите, Лозен». После этого она вернулась в танцевальный зал. Мадам де Геменэ разделяла мое мнение с самого начала разговора, но зато Коаньи страшно обозлился на меня.

Де-Гвин приехал из Лондона. Королева настояла на том, чтобы король выразил ему свою благодарность и дал ему титул герцога. Она послала за ним впервые (она никогда раньше не приглашала его к себе) около девяти часов утра, чтобы сообщить ему об этой милости короля, при этом она сказала ему: «Пойдите, передайте об этом Лозену, так как только ему вы обязаны благоприятным исходом вашего дела. И попросите его немедленно придти ко мне».

Я проиграл большую часть ночи и находился еще в постели, когда пришел де Гвин; он выразил мне при этом свою живейшую благодарность. Я быстро оделся и поспешил к королеве.

— Ну, что же, вы довольны мною? — спросила она, — не правда ли, я ведь последовала вашему совету?

— Разве я могу быть недоволен, видя вашу справедливость и вашу доброту? — ответил я.

— Но неужели вы всегда будете просить меня о других, — сказала она, — и мне никогда не придется оказать услугу вам лично?

— Нет, ваше величество, ведь вам известны мои убеждения, я никогда не изменю им.

— Гордый, странный, необыкновенный человек, меня это сердит и возмущает! — воскликнула она и вышла из комнаты.

В начала весны было множество бегов, и везде в бегах участвовали мои лошади; королева всегда ставила на них, что многие находили крайне неприличным. В первых числах апреля я пустил одну из своих лошадей состязаться с лошадьми герцога де Шартр, причем ставка была настолько значительна, что лошадь положительно этого не стоила. Королева очень этим интересовалась, приехала сама на бега и за минуту до старта подозвала меня к себе и сказала: «Я так боюсь и волнуюсь за вас, что мне кажется, что если ваша лошадь проиграет, я расплачусь». Это, нечто, тоже было замечено многими и подверглось также осуждению. Лошадь моя, однако, взяла приз, и публика, относившаяся ко мне лучше, чем к герцогу де Шартр, долго еще аплодировала мне. Королева не скрывала своей радости по этому поводу. Мне стоило большого труда уговорить ее держать себя корректнее и отказаться от мысли сейчас же велеть оседлать себе мою лошадь. Тот факт, что мне удалось ее отговорить это сделать, доказывал, что я действительно имел на нее большое влияние.

Несколько дней спустя, на охоте в Булонском лесу, королева заметила одну из моих лошадей, которую держал наготове мой конюх, часто удостаивавшийся чести разговаривать с нею; она спросила его, хороша ли эта лошадь и годится ли она под дамское седло; тот ответил, что ручается, что трудно найти более кроткую и удобную лошадь; тогда королева объявила мне, что хочет взять эту лошадь себе. Я наклонился к ней и шутя, шепотом сказал: «А я не хочу вам ее отдавать». — Тогда она подозвала моего конюха, велела обменять мою лошадь на другую из ее конюшни и при этом сказала мне громко: «Так как вы не хотите добровольно расстаться с этой лошадью, я беру ее силой». Последние слова были услышаны герцогом де Коаньи, который как раз подъехал в это время к нам; они его положительно шокировали, как он сам потом выразился.

Фавор мой не мог, кажется, уже достигнуть более высокой степени и действительно стал теперь клониться к закату. Король тоже стал относиться ко мне очень хорошо, как вдруг де Сен-Жермен, который все время обманывал меня разными обещаниями, предложил мне командование драгунским полком, который считался самым отчаянным и недисциплинированным из всех полков Франции. Я отказался очень холодно, не проявляя нисколько своего гнева.

Король послал за мной в Марли и говорил со мной по этому поводу с такой добротой и с такой заботой обо мне, что положительно я был этим тронут. Он просил меня взять на себя командование драгунским полком и обещал мне отдать в полное распоряжение первый же полк, пехотный или конный, который будет сформирован вновь, затем, выходя из комнаты, он обратился к Сен-Жермену и сказал: «Все устроилось, Лозен возьмет драгунский полк».