Сулла взглянул на Метелла:
— Теперь, отец, освяти наш союз…Но старик не двинулся с места.
— Дочь моя грешила во имя Венеры и пусть жертвами богине загладит свои грехи во имя чистой любви.И тогда лишь я смогу освятить ваш союз…
Старый, с трясущейся головой и близорукими глазами, он движением руки отстранил от себя дочь, низко поклонился Сулле и, взяв его тяжелую руку, прижав к своему сердцу.
VI
Женившись на Цецилии Метелле, Сулла поселился в доме Эмилия Скавра не потому, что его привлекало богатство, а оттого, что супруга привыкла к роскоши и приучила к ней восьмилетнего своего сына.
Это был набалованный мальчик, и отчим относился к нему с равнодушием, но Цецилия, страстно привязанная к сыну, умоляла мужа полюбить его. В угоду жене Сулла пересилил себя: нанял для него учителей греков, следил за его образованием, играл с ним в мяч, чехарду, «цари», «судьи», чет или нечет и в монету. Подбрасывая вверх блестящий асс, Сулла спрашивал: «Capila aut navia?»[2]
Пасынок часто выигрывал, ласкался к отчиму и потом говорил матери:
— Отец очень добр…
Цецилия стала добродетельной женщиной, однако Рим, знавший ее прежнюю жизнь, не давал матроне покоя насмешливыми песнями, намеками, подметными эпистолами и даже порнографическими картинками, которые злые люди незаметно подбрасывали на улице в ее лектику.
Тогда она плакала и жаловалась мужу. Но Сулла, равнодушно пожимая плечами, говорил:
— Разве найдешь наглецов, которые занимаются этим? Если же кто из них попадется…
Он не договаривал и уходил в сад или на форум.
Однажды попался молодой человек Он напевал, когда лектика с возлежавшей Метеллой медленно двигалась к толпе:
Невольник, шедший впереди лектики и расталкивавший народ, схватил певца за волосы и притащил к Цецилии, но плебеи зашумели, и его пришлось отпустить.
— Выследить! — шепотом приказала Метелла.
И вечером молодой человек был снова схвачен.
Сулла ожидал преступника, прохаживаясь по атриуму. В руке он держал бич, унизанный иглами и острыми крючками, вшитыми в кожу.
Увидев Суллу, певец упал на колени.
— Пощади, пощади! — закричал он в ужасе. — Накажи, как хочешь, но не бей, господин!
Сулла усмехнулся:
— Кто ты?
— Плебей.
— Чем занимаешься?
— Подручный скорняка.
— Кто научил тебя песне?
— Все поют, и я запел… Я не хотел оскорбить Госпожу, клянусь Юпитером!
Сулла кликнул рабов:
— Раздеть его донага и завязать рот!
Певец вскочил:
— Господин, пощади, умоляю тебя именем твоей супруги!
Отчаяние исказило его лицо. Он растолкал рабов и бросился к двери, но Сулла загородил ему дорогу. Обезумев, плебей ударил консула в грудь с такой силой, что тот пошатнулся. Плебей распахнул дверь. Но вдруг тяжелый удар обрушился ему на голову, и он потерял сознание.
Очнувшись, плебей беззвучно зарыдал. Нагой, с туго зажатым ртом, связанный по рукам и ногам, с окровавленной головой, он лежал на полу атриума и смотрел сквозь слезы на консула, беседовавшего с супругою.
Стеня от жестокой боли в суставах и напрягая все силы, он медленно перевертывался со спины на живот, опять на спину, пока не докатился до ног Метеллы.
Она жалостливо взглянула на него и шепнула, повернувшись к мужу:
— Люций, не простить ли нам его? Сулла засмеялся.
— Я не понимаю тебя…
— Он молод и глуп. Вот почему оскорбил меня.
— А меня, консула? Жена магистрата должна быть безупречна!
Она закрыла лицо руками и направилась в таблинум, но он остановил ее:
— Первый удар за тобою.
Побледнев, она взяла бич и легонько ударила плебея, но бич, казалось, прилип к спине; она рванула его, и крючки, вырывая мясо, закачались перед ее глазами.
— Как бьешь? — воскликнул Сулла и, вырвав у нее бич, взмахнул им изо всей силы.
Плебей, подпрыгнув на полу, привстал, но тотчас же грохнулся в беспамятстве.
— Эй, вы, — крикнул господин рабам, — облить его холодной водой и…
Задумался.
— …освободить, простить, — подсказала Метелла.
— Нет, — воспротивился Сулла, — мне некогда возиться с лишним врагом. Их и так у меня много.
— Что же прикажешь? — спросил один из невольников.
— Обезглавить, а труп бросить в Тибр.
VII
Метелла больше всего любила удовольствия и наряды. На пиршествах она блистала баснословно дорогими одеждами, заказанными у лучших портных Эллады, и когда появлялась в них, сверкая драгоценными камнями и жемчугом в волосах, жены сенаторов и всадников сходили с ума от зависти.
Красивая и привлекательная, она знала, что нравится мужу.
Сулла наблюдал за нею — развратница стала верной женою. Это радовало его, но он, холодный и равнодушный, принимал все как должное: и внимание жены, и ее любовь, и безукоризненное поведение. Никогда не вспоминал он ее прошлого, никогда не говорил с ней резко или грубо, и если иногда повышал голос, она подчинялась ему, стараясь угодить во всем, и целовала его руки, как рабыня, невзирая на строгий запрет мужа.
Зная о пристрастии Суллы к пирам, Цецилия часто устраивала их, тем более, что и ее самое они развлекали.
Приближался день ее рождения, и в доме готовились к празднеству.
Сулла решил пригласить самых близких друзей и знакомых.
В этот день Метелла обходила дом в сопровождении Ойнея, заведующего хозяйством. Это был лысый грек, раб-атриенсис,[3] прослуживший в этой должности более тридцати лет при жизни Марка Эмилия Скавра..
Обширный атриум сверкал. Мифологические картины на стенах блестели свежей краской, кресла и биселлы были установлены на пушистых коврах, а в таблинуме столы, прикрепленные к стенам, устланы пурпуром с изображением нагих дев, напоминающих о молодости; вазы с дорогими цветами стояли на треножниках и круглых столиках.
В кухне повар потел и суетился у огромного, ярко пылавшего очага, кричал и драл за уши медлительных помощников; эфиопы-истопники, переругиваясь, носили дрова; служанки-delicatae перекликались в кубикулюмах на варварских наречиях; брадобреи, завивальщицы волос были готовы по зову господ к их услугам.
Метелла осталась довольна порядком, и, поблагодарив грека, протянула ему руку. Тот поцеловал, преклонив колено.
— Давно ты уже у нас, Ойней, — сказала госпожа, — ты верно служил старому господину, и я хочу наградить тебя…
— Госпожа моя, лучших хозяев, чем ты и твой покойный супруг, я не встречал в жизни…
— Я хочу отпустить тебя на волю…Радость сверкнула в черных глазах Ойнея.
— Пусть воздадут тебе боги за твою милость, госпожа! — воскликнул он. — Но куда я поеду? Что буду делать? Родины у меня нет… То, что было, лежит в развалинах… Отечеством моим стал Рим…
— Чего же ты хотел бы от нас? — удивилась Метелла, не ожидавшая отказа.
— Госпожа, позволь служить тебе и господину до самой моей смерти!
Метелла молчала, потом тихо сказала:
— Ты, Ойней, честный и верный человек. Я посоветуюсь с господином, чем тебя наградить.
Она подошла к зеркалу, вделанному в стену: гладкая металлическая поверхность отразила лиловую тунику, вышитую золотом, надетую поверх второй, прозрачной, белую грудь и руки как бы выточенные из мрамора; красные полусапожки с тесьмами, усаженными жемчугом, облегали ноги, а из волос, зачесанных в форме башни, торчали золотые и серебряные шпильки, сверкая рубинами и сапфирами.