«Знает, всё знает, — мелькнуло у него, — будет ссориться… Но что сделано — сделано, и только одни боги способны возвратить к жизни преступников:».
— Ты перебил, консул, спящих бардиэев, — заговорил ворчливым голосом старик, — и я пришел с сыном, который возмущен не меньше меня (молодой Марий опустил глаза), спросить тебя, зачем ты пролил столько крови?
Цинна хотел ответить, но Марий остановил его:
— Я знаю, кто подстрекал тебя на убийство. Это он, он! — вскричал старик, указывая на Сертория. — И я требую ответить мне, кто я в республике — раб или… или магистрат?
Цинна дружески похлопал его по спине:
— Успокойся, дорогой мой! Я сейчас изложу тебе причины, толкнувшие нас на этот поступок, и если ты захочешь выслушать сперва Квинта, — кивнул он на Сертория, — ты согласишься…
— Никогда! — грубо перебил Марий. — Я знаю, что скажет он, что скажешь ты… Убийства, насилия, грабежи? Ха-ха-ха!
— Но позволь, Гай Марий…
— Молчи! Кого они убивали? Сулланцев, врагов республики…
— Ошибаешься… Они стали умерщвлять неповинных граждан.
Не желая уступить, Марий упрямо проворчал:
— Не может быть! Всё делалось для блага отечества… И когда я получу седьмое консульство, я освобожу весь римский народ…
Цинна, довольный, что беседа свелась к охлократии, поддакивал старику и сумел так опутать его хитро сплетенными речами, что тот позабыл почти о своих жалобах.
— Царство Сатурна, — улыбаясь, говорил Цинна, — это мечта всего человечества: всеобщее равенство, счастливый труд в городе и деревне, плата человеку по усердию, количеству и качеству выработанных предметов…легионы, состоящие из римлян, союзников и рабов, и…множество новшеств, которые мы обдумаем на досуге…
А сам думал: «Пусть помечтает, это его слабое место… Часто старик и ребенок не отличаются умом друг от друга».
Угрюмые глаза Мария повеселели.
— О, если бы мне дожить до этих дней! — вздохнул он. — Что я пережил, сколько перенес горечи в жизни, борясь с нобилями, и неужели всё это тщетно… для того, чтобы пришел… он… и разрушил?..
Вскочил в бешенстве. Лицо побагровело, вспотело, седая грива и взлохмаченные брови зашевелились, и он забегал по таблинуму, грузный, тяжелый, неповоротливый, натыкаясь на кресла и биселлы.
— Он, он! Всюду он! — шептал Марий. — Победы над Митридатом, осада Афин — ха-ха-ха! А ведь он, злодей, отнял у меня… он…
Задыхаясь, опустился в биселлу.
— Не волнуйся, дорогой мой, — успокаивал его Карбон. — Победы его — ничто в сравнении с теми высокими идеями, какие ты хочешь привить республике. Недаром Посейдоний, умный историограф, не оставляет тебя своими советами. А оптиматов у нас почти уже нет. Мы выкорчуем остатки их, как трухлявые пни, и тогда…
— Да, — вздохнул старик. — Но нельзя же спокойно спать и отдыхать! Нужно готовиться к новой борьбе. Он придет — я его знаю! А я устал от забот и трудов, меня мучает мысль о новых войнах и опасностях… Борьба будет упорная: это не война с Октавием или Мерулой, вождями всякого сброда! — Он помолчал. — Разве он не заставил бежать меня из Отечества? Разве я не скитался, подвергаясь опасностям на суше и на море? И только счастливая случайность помогла мне возвратиться на родину и победить врагов с твоей помощью, Люций Корнелий!
Цинне не понравилось, что Марий приписывает победу себе, а его, Цинну, обходит, выставляя только своим помощником, и он сказал, сдерживаясь от раздражения:
— Оба мы одержали верх над неприятелем, а чья заслуга больше и полезнее — оценит потомство.
Марий хрипло рассмеялся:
— Потомство, потомство! Оно заклеймит нас кличкой разбойников, палачей, тиранов, кровопийц, и я не желал бы пристрастного суда проклятых оптиматов! Я сам себе суд и знаю, за что боролся…
Встал и, ни на кого не глядя, направился к двери.
XXVI
По Риму ходили тревожные слухи: «Сулла идет!» Неизвестно, кто распространял их, но Цинна, уверенный, что это дела уцелевших от разгрома аристократов, требовал от Ойнея розысков виновных.
— А не найдешь — хватай матрон. Заставь их говорить, чем хочешь, и они скажут, — говорил он, нетерпеливо постукивая по столу. — За каждого злодея получишь четыре тысячи сестерциев.
Однако Ойней не радовался деньгам. Он уже нажился, а слухи, распространяемые в городе, доводили его до ужаса; он утратил сон, стал раздражителен. Тукция видела, что мужа грызет забота, но не знала, в чем дело.
Однажды, когда она дожидалась мужа, к ней подошел человек в пилее, с виду вольноотпущенник, однако лицо, гордая осанка и величественные движения изобличали в нем переодетого аристократа.
— Ты жена Ойнея? — спросил он, подозрительно озираясь.
Она кивнула, пристально разглядывая его.
— Знаешь, чем он занимается?
— Он лено…
— Ты не поняла… Известно тебе, чем он зарабатывает деньги по ночам?
Сердце ее тревожно забилось.
— Нет, господин, — шепнула она. — Я спрашиваю его, куда он уходит, а он молчит… И если ты знаешь, научи меня, как заставить его сидеть дома…
Незнакомец молчал, раздумывая.
— А вот и Ойней! — воскликнул он. — Скажи ему так:«Берегись, предатель!»
И незнакомец бросился в ворота, надвинув на глаза пилей. Но как ни поспешно было его бегство, он столкнулся с греком и, прежде чем тот мог опомниться, ударил его в зубы с такой силой, что лено, завопив, покатился по земле.
Тукция закричала. Прибежал сторож и помог господину подняться. Лицо грека было окровавлено. Он тихо выл, как побитая собака.
— Отведи господина в кубикулюм, позаботься о нем, — приказала Тукция.
XXVII
С каждым днем Марий ожесточался. Ненависть к нобилям разъедала его сердце. Он запрещал хоронить трупы убитых, приказывая их волочить по площадям и улицам, а головы прикреплять к рострам. Злобно смотрел, как всадники, толпясь в базиликах, яростно оспаривали друг у друга имущество казненных — богатые виллы, земли, виноградники и дома, которые продавались за бесценок.
— Торгаши слетелись, как воронье на падаль, — говорили плебеи, показывая пальцами на всадников и оскорбляя их злыми шутками. — Обогащайтесь, пока еще головы на плечах!
А вечерами Фимбрия приходил к Марию и шепотом сообщал о состоятельных всадниках, приверженцах Суллы. И в ту же ночь летели головы, семьи изгонялись, а лучшую добычу Фимбрия захватывал для себя или делил между друзьями.
Старик не знал покоя. Слухи о возвращении Суллы тревожили его, хотя он знал, что вождь аристократов осаждает Афины. И всё же он боялся, что его враг может оставить у Афин одного из военачальников, а сам внезапно нападет на Рим. И он приказал избрать в трибутных комициях двух мужей для охраны берегов Италии и отправить их помощниками к морскому префекту. По ночам ему грезились призраки, злые духи расстроенного воображения; вереницей проходили мимо ложа Лутаций Катул, Марк Антоний Оратор… Они останавливались перед ним и хохотали, протягивая окровавленные руки.
Он вскакивал и будил Юлию.
— Они… они… — шептал он, дрожа всем телом. Напрасно жена уговаривала его успокоиться, — он не слушал ее:
— Смотри — прячутся по углам… О Геката, разгони злых духов!.. Ты, повелевшая изваять деревянную статую, сотворить тело из дикой руты и украсить его домашними ящерицами, а затем раздавить их вместе с миррой и благовониями и рассеять смесь по воздуху во время новолуния! Избавь меня от призраков, и я построю тебе жилище из ветвей распустившегося лавра и буду горячо молиться, чтобы видеть тебя во сне. О Геката, богиня волшебства, покровительница колдуний!
Юлия со страхом внимала бессвязному бормотанию мужа.
— Спи, спи…
Он захрапел, но вскоре опять вскочил.
— Голос, голос, — шептал он, озираясь. — Я слышу его. О боги! Избавьте меня от позора скитаний, от руки ненавистного врага, занесшего меч над головою! Голос… голос… Слышишь, Юлия?