Но и подходить близко к жерди не стоит. Вдруг она не узнает в Мигеле своего Хусто!

И он, который только что высвободил руку из-под руки Аиды Линарес, вдруг подставил ей локоть и, подведя сияющую девочку к столу, на достаточно далекое расстояние от «тетки», небрежно поклонился жердеобразному существу в очках:

— Я рад, что вы в добром здоровье, донья Франсиска.

Леон снова грохнул смехом. Донья Франсиска сде­лала вид, что племянник проявил к ней особую любез­ность, и, усаживаясь за стол, проскрипела:

— Он отлично держится, Хусто. Я всегда утвер­ждала, что офицерское общество его вымуштрует и отпо­лирует. Иль не фо па плёре, мон гарсон. Тон пэр э вив. Жан круа. Нэ-с-па, Хусто?[65]

Еще один удар: Хусто знал французский. Мигэль знает по-французски два слова: «миль диабль» — «ты­сяча дьяволов». Но он сейчас ответит старой хры­човке!

— Миль диабль, донья Франсиска, — режет Ми­гэль.— Когда вы, наконец, перестанете пичкать нас сво­ими иностранными словечками? Все знают, что вы мо­жете безостановочно трещать на четырех языках.

Он сейчас крайне груб — Мигэль. Но выхода нет. Линарес заливается. Аида прячет улыбку. Тетка Фран­сиска краснеет и благодарит Хусто за высокую оценку ее познаниям.

Кажется, первый экзамен он выдержал. Что еще от­колет тетка?

— А я ведь приехала за тобой, Хусто, — продолжает донья Франсиска. — Поместью нужна мужская рука. Хозяйство разваливается. Мы прочли о тебе в газете...

Мигэль лихорадочно думает. Что ответить? Не уез­жать же ему из столицы!

— Как старший в семье и доверенное лицо отца, — небрежно замечает донья Франсиска, — ты мог бы, если дела задерживают тебя в столице, выдать мне папель сельядо[66] на управление поместьем.

 Вот сейчас Мигэль разделается с нею раз и навсегда.

— Донья Франсиска, — строго и внушительно говорит он. — Я бы просил вас не касаться этой щекотливой темы — наследства Орральде, — поместье ни на кого не будет переписано. Вы сегодня же покинете столицу и передадите мои распоряжения управляющему.

Полковник и Линарес обмениваются удивленными взглядами: мальчик на их глазах становится мужчиной; из него выйдет толк. Аида горда, что сидит рядом с таким мужественным и независимым человеком. Она кладет руку, усыпанную бриллиантами, на локоть мальчика, но Мигэль вежливо отстраняет ее и обращается к шефу полиции.

— Сеньор Линарес, я благодарю вас за доставленный сюрприз. — Гости хохочут, с нахлебниками здесь не це­ремонятся. — Но мой сюрприз будет для вас не менее ценным.

Бер Линарес, Леон и Мигэль проходят в кабинет, и здесь Мигэль делает свой ход конем:

— Я поклялся отомстить за отца, сеньоры, и я не те­ряю времени даром. Болтаясь по улицам, я подслушал разговор двух босяков и, кажется, смогу показать вам, откуда разлетаются по столице листовки.

— Ты шутишь, Хусто! — крякает Леон.

— Ты повезешь нас сейчас! — Линарес всматривается в мальчика: он не верит, его агенты ловки, но и те не нашли гнезда листовок. Впрочем, чего только не бывает на свете!

— Можно и сейчас, — соглашается Мигэль. — Не­сколько рекомендаций тетке, и я к вашим услугам, сень­оры полковники.

«И кто только научил меня так выражаться? — ду­мает Мигэль. — Я к вашим услугам, сеньоры полковни­ки... Прежде я брякнул бы проще: «Пошли, что ли, поми­доры лопать, пока они не треснут!»

Мигэль, держась от тетки на приличном расстоянии, просит срочно ему переслать крупную сумму и отправить рабочих на сплав леса. «Лес — наше богатство», — повто­ряет он чужие слова. Опекун прерывает их разговор.

— Линарес ждет в машине. Очередная неприятность. Если хочешь,— едем с нами.

Уже в машине, из разговора офицеров Мигэль по­нимает, что их сорвало с обеда. Президент, верный своей «освободительной» миссии, решил освободить гвате­мальцев не только от земли, но и от художественной литературы. Видимо, он решил, что книги могут стре­лять сильнее американских пушек. В городе Эскуинтла в тюрьму свозились сотни крестьян, у которых армасовцы обнаружили книги об истории страны, ее рабо­чем движении или даже обыкновенные буквари.[67] «Спи­ски Армаса», вылетающие из президентского дворца, как пробки из бутылок с шампанским, требовали изъ­ятия из библиотек и сожжения сотен книг и изданий.

Чудесные легенды и рассказы лучшего гватемальского писателя Мигэля Анхеля Астуриаса были обречены на замалчивание только потому, что Астуриас, писатель и дипломат, отказался признать новое правительство.

Стихи прекрасного гватемальского поэта Отто Рауля Лейбы, за которым охотились лучшие сыщики Армаса, подлежали уничтожению, — ведь поэт призывал любить гватемальскую землю, которой Армас торговал оптом и в розницу.

Роман французского свободолюбца Виктора Гюго «Отверженные» призывал к борьбе с тиранией и тоже был причислен Армасом к топливным ресурсам.

Армасовцы, подобно саранче, налетали на книжные киоски и магазины, библиотеки и склады, выволакивали плоды человеческого гения, громоздили их в кучи и, как в худшие времена гитлеровской Германии, устраивали костры.

Площади пылали.

Но не это беспокоило офицеров. Случилось непред­виденное. Когда была разграблена крупнейшая библио­тека города и сотни людей, сбившись в страшном оцепе­нении на маленькой площади, наблюдали, как длинные языки пламени подползают к книгам и журналам, — на белокаменной стене дома, выходящего на площадь, на­чалась демонстрация фильма.

1933 год. Гитлеровцы устраивают костры из книг. Горят труды Карла Маркса, стихи Генриха Гейне, рома­ны Лиона Фейхтвангера. А коричневые призраки со сва­стикой продолжают бегать между кострами, приготав­ливая новые штабеля топлива. Разве не то же самое происходит нынче здесь, на американском  континенте, после второй мировой войны и разгрома фашизма, в стране, которая, по заверению мистера Даллеса, становится «витриной западной демократии»!

Армасовцы забегали, как неистовые. Они с удоволь­ствием взорвали бы экран, но экрана, как такового, не было: была стена дома, а дом принадлежал иностран­ному посольству; они с готовностью взорвали бы проек­тор, но он находился на крыше здания, и подступы к чер­дачному окошку были заминированы.

А зрители все прибывали и прибывали. Вот уже ста­рые немецкие кадры сменились американскими: план­таторы южных штатов линчуют негров, которые потяну­лись к образованию. Хроника подступала все ближе и ближе к границам Гватемалы.

Толпа стояла притихшая, серьезная, гневная.

— Почему вы не обстреляете аппаратную? — закри­чал прибывший Линарес.

— Шеф, мины могут разнести здание, — отрапорто­вал агент.

— Где минеры?

— Они приступили к работе.

— Дубины! Ослы! Ротозеи! Если через четверть часа это безобразие не прекратится, я загоню вас всех в конц­лагерь.

Киноаппарат действовал отлично, но безобразие пре­кратилось: армасовцы погасили костры и свернули свою книжную деятельность. Громкий смех толпы, который был страшнее выстрелов, сопровождал паническое бег­ство факельщиков.

История уступила место современности. Глубокое «Ах!» разнеслось над толпой. Люди увидели крестьянина, прижимающего ком земли к губам. Затем с балкона пре­зидентского дворца замахал Кастильо Армас.

А потом пошли в наступление рисунки Рины Мартинес. Армас получает чек от Ла Фрутера. Армас пересе­кает границу верхом на американском после. Армас раз­резает, как пирог, землю республики, подавая иностран­ным компаниям самые пышные куски. Армас гоняется за студентами верхом на «военном руководстве курсов Генштаба в Канзасе». Армас в женском чепце, из-за спины архиепископа, стреляет в армию. Армас посылает воздушные поцелуи разогнанным парламентариям.

— А весело было сегодня в столице, — сказал сеньор Малина, обращаясь к Хосе Паса.

Он не знал, что на другом конце площади эти же са­мые слова язвительно произнес сидящий в машине шеф полиции.