Потом было раннее-раннее утро, которое она никогда не забудет.

Несчастливая, неудачливая сирота в тот рассвет собрала свои потертые шкуры-подстилки и выползла из тордоха. Она увидела солнце, но такое, какого она не видела никогда: туча отрезала верхнюю половину красного шара. Серый туман застилал тундру, серым было и небо — и ей показалось, что солнце не встает, а садится или что все на свете перевернулось кверху ногами…

Прячась от людских глаз — обходя тордохи стойбища сзади, с потертыми шкурами на плече, перебралась бедняга в тордох к шаману Сайрэ.

Жизнь Пайпэткэ с гадким, уродливым стариком поначалу казалась ей таким жутким сном, который не протянется долго и все равно оборвется. Сон, однако, не обрывался, а Сайрэ относился к ней ласково, часто как к дочке, и она поняла, что здесь все-таки лучше, чем у старой сатаны тетки. Хуже стало, когда наступила осень: уходить из тордоха надолго она не могла, спать хотелось все больше и больше, а лежать рядом со стариком было самым тяжким мучением. Как долго на земле живет человек — это она поняла к весне: зима для нее тянулась так же медленно, как все ее годы, прожитые у Тачаны. А вот лето принесло радости — это когда собиралось большое камлание. Сайрэ тогда принарядился, помолодел. Люди всячески выражали ему почтение, приносили подарки. Пайпэткэ было приятно. Но лучше б радости не приходили: кончилось лето — и во всем своем ужасе встало будущее; Пайпэткэ поняла, что больше никогда и ничего хорошего не случится — напомнив о себе людям, шаман будет с каждым годом стареть и стареть, а потом станет беспомощным, неподвижным. И так пройдут ее годы. После сиротства в детстве, сплошных обид, унижений и мук в лучшую пору жизни — еще и одиночество в старости… Пайпэткэ вспомнила, что не так давно она была очень решительной. И, начав упрямо думать, что же ей делать, она пока что стала поругиваться со стариком. Время шло, а выхода она не находила.

И вот неожиданно, в тот самый день, когда из стойбища укочевали последние семьи и тордох Сайрэ остался брошенным среди безлюдного мира, под страшный грохот озерного льда, Пайпэткэ почувствовала, что радость все-таки может прийти. Словно сам бог подсказал ей желание — желание ощутить в животе тяжесть. Мысль о ребенке захватила ее властно и целиком и словно озарила всю ее изнутри. С этой мыслью она начала пересиливать отвращение и прижиматься к дряхлому старику, с этой мыслью она во сне бродила по цветущей тундре, с ней вставала, с досады ссорилась с мужем и в задумчивости шевелила угли в затухающем очаге…

— Ты чего это, ке, опять шкурки перебираешь? Лежат они в мешке — ну и пусть лежат… — с этих слов Сайрэ и началась нынешняя перебранка.

— Гляжу, из чего пеленки можно бы вырезать…

— Пеленки! А огонь совсем угасает, и чайник пустой.

— А зачем тебе огонь и горячий чай? Все равно ты бодрее не будешь…

— Тебе бы только одно…

— Да, одно. А тебе… тебе и одного не надо! Прежде чем брать молодую жену, нужно было подумать — справишься ли.

— Я же не сам — люди меня попросили. От злых духов тебя оградить…

— Меня? Люди просили? От каких духов?

Старик не проговорился: дело прошлое, и в свое оправдание можно было сказать самое главное.

— Ты же сидела тогда на камлании! — ответил он. — От духов Мельгайвача оградить.

— Что? Это так было со мной? — Пайпэткэ бросила на пол пыжиковые шкурки. — Люди просили? А людей натравил ты! Это значит, что ты с людьми делаешь, что захочешь?.. Глупая, глупая, глупая… — Она закрыла лицо руками, и из-под ее ладоней на грудь покатились слезы. — Тачана меня наказала, — отняла Пайпэткэ от лица руки, — а я подчинилась ей по привычке.

А если бы подумала лучше — ох, какой у меня слабый ум! — если бы догадалась людей расспросить, то всем вам назло ушла бы в лес, к стойбищу Мельгайвача, встречалась бы с ним. И хоть немного пожила бы в радости. И был бы теперь у меня ребенок…

— Да-а… — проговорил Сайрэ, раздумчиво моргая одним глазом. — С твоим умом что-то не то… Теперь я совсем хорошо вижу, что духи Мельгайвача жили в твоем теле. А знаешь ли ты, чьим ножом Эргэйуо ударил девочку? Ножом Мельгайвача. Поезжай к нему и спроси: менялся ли он с Эргэйуо ножами? Он подтвердит… А знаешь ли ты, почему не согласилась стать женой Эргэйуо? Потому что и в нем и в тебе жили духи, и ты не сама отказала ему. И Мельгайвач не мог взять тебя в жены — не мог же он жениться на своих духах! О, ты о себе только думаешь и ничего не знаешь…

В глазах Пайпэткэ потемнело. Она беспомощно опустилась на шкуры возле мешков.

— …А когда тебя прятали в мой тордох, то спасали детей, — продолжал старик. — И не ошиблись люди: на большом камлании что сказали? Что я был прав…

Если бы с Пайпэткэ случилась одна — вот эта беда, ей бы сейчас стало легче. Когда знаешь, с какой стороны подкралось несчастье, то уж непременно узнаешь, куда бежать. Но вся жизнь Пайпэткэ была словно накрыта черной ровдугой, и от еще более черной шаманской разгадки-путаницы ей стало совсем плохо. Так плохо, что она ничего уж не видела перед собой, ничего не могла услышать.

А как раз в это время донесся звонкий скрип полозьев и хруст снега под копытами бегущих оленей.

Сайрэ тревожно вскочил.

— Ке, встань… Потом… Ке… Гости… шкуры… в мешок… — зашептал он у самой двери.

Но Пайпэткэ так и не встала.

А Мельгайвач уже показался в тордохе.

— Гость? Мельгайвач? — отступая, спросил Сайрэ. — В такой мороз и ко мне?

— Рапыныл? [40] — поздоровался тот, сбивая с кухлянки иней.

— Меченкин [41], - ответил Сайрэ, внимательно разглядывая чукчу. — Я так понимаю — только большая нужда заставила тебя ехать ко мне.

— Очень большая нужда, — подтвердил гость. — Ехал к тебе, чтоб совет получить, чтоб поговорить с глазу на глаз, рот ко рту, уши к ушам, лицом к лицу.

— Что ж! Если приехал — значит, и говорить будем. Садись. — Сайрэ расстелил шкуру. — Ке, — ласково сказал он жене, — гостю с дороги надо бы чаю согреть.

Пайпэткэ встала. Лицо у нее было чужим, почти мертвым, она не взглянула ни на Мельгайвача, ни на мужа — и стала бросать на угли тальник, даже не посмотрев, есть ли в чайнике лед или вода.

— Я готов слушать, — сказал Сайрэ, усаживаясь поодаль от гостя. — Жена моя мешать нам не будет, у нее свои, женские заботы и мысли. — Старик явно давал понять Мельгайвачу, увидевшему шкурки возле мешков, что жена вроде бы готовится стать матерью. Пайпэткэ поняла это и вдруг зло, с ненавистью глянула на старика. Но промолчала.

— Что-то ты, хайче, одиноко стал жить, — проговорил чукча, сделав вид, что ничего не заметил. — Люди укочевали, а ты остался. Разве люди боятся тебя, разве гонят так, как меня?

Сайрэ боязливо поглядывал на огромные руки гостя, которые он положил на колени, растопырив толстые пальцы; кто его знает — зачем он ехал — схватит за глотку, на нарту прыгнет, а Пайпэткэ и с места не сдвинется…

— Я хотел бы дальше послушать тебя, — сказал он, доставая трубку, чтобы скрыть робость. — Пока не пойму, к чему ты разговор клонишь.

— Нет, я хочу сказать, зачем тебе, старику, и твоей молодой жене таскать лед, копать снег, чтобы найти дрова? Жил бы с людьми, они бы все для тебя сделали. Такому шаману, как ты, разве отказать в помощи можно?

"Так, — подумал Сайрэ с облегчением, — ласково подъезжает. Может, начнет унижаться, а потом проситься в друзья? Ему это выгодно…"

Но сказал он другое:

— Когда олень жиреет, его режут, люди его съедают и духи его пожирают.

А тощего старого оленя убивать не будут — годится запрячь. Ни люди, ни духи не захотят есть старое жесткое мясо. Я решил быть тощим оленем.

Ответ этот не понравился Мельгайвачу, и он, улыбаясь, сказал:

— Тощий олень мерзнет и голодает. А жирный потеет и ягель жует. Я предпочел бы ягель жевать. А чем всю жизнь мучиться, лучше волку в пасть броситься.