Зря старик ерепенился. Солдатам тоже сподручней было с ним. И они отправились, отпустив деда шагов на пятьдесят вперед.

В штабе немцев и в помине не было. Вырлан уже убирал сени. Дед поздоровался с ним, усмехнулся:

— Опять навоз выгребаешь?

— Ох, дед Тоадер, опаскудили они мне дом!

— Дело такое — чем вкусней жратва, тем зловонней… потроха.

Дед как нельзя лучше подходил для разведывательных операций. Голос его гудел, как удар колокола. Вся околица слушала его беседу с Вырланом. В конце концов теперь некого бояться…

— Подожгли амуницию… Уматывают ко всем чертям. И почему они не остановились в доме, где есть баба? Было бы кому постирать…

— Им нужна была квартира не с земляными полами… И на краю села. С твоего двора им легче драпать: между деревьями, кладбищем, прямо в Кулу… Там, говорят, они укреплялись.

Когда дедушка вернулся домой, стол уже был накрыт. Солдаты отведали несколько ложек брынзы со сметаной и почти мгновенно уснули, все четверо. Отец оберегал их сон, держа в руке стакан вина. Митря рассказывал, что привел их с сельской околицы. Заглянул, говорит, к Мариуце Лесничихе. И они туда. Митря никак не мог понять, что они хотят.

— А что ты в такую пору искал у Лесничихи?

— Хотел залатать ботинок у брата Мариуцы.

— Ну, ври дальше, — усмехнулся отец.

— Вдруг слышу: стучат в маленькое оконце, что на печи… Тут я вскочил как ужаленный…

— Тебе, значит, чинили ботинок на печи?

Дедушка что-то перестал понимать нынешнюю молодежь. Но тут Никэ не выдержал:

— Митря любовь крутит с Лесничихой!

— Что же ты, коровья образина? Там лижешься, а тут помалкиваешь…

— Ну, стало быть, пошел я открывать. Занавесил окна, засветил лампу. А слов их не понимаю. Тогда они вырвали из газеты портрет Ленина, приладили к стенке. Ага, сообразил я, наши. Но лучше все-таки повести к человеку, который их понимает… Пусть разберется, кто они, чего хотят.

— Трое суток глаз не смыкали, — сказал отец.

— Чего на них уставился? Если смотреть на спящего, проснется, беш-майор!

Я отвел глаза. Разведчики постанывали во сне. То ли от усталости, то ли от тесноты — все четверо уснули на одном топчане.

Когда я был маленький, мать меня иногда спрашивала:

— Что всего на свете слаще? С чем даже самый сильный человек не сладит?

Я тогда думал о всякой всячине: и о тепле, излучаемом печью, и о зимнем солнце, что тускло светит на дворе. И очень удивился, когда мать сказала:

— Сон, дурачок, сон слаще всего и сильней.

Теперь я стоял и смотрел, как спали разведчики, забыв про еду и вино. Только оружие лежало под рукой. Ручной пулемет, словно ставшая на задние лапы собака, упирался двумя металлическими ножками в подоконник. Смотрел во двор, оберегал его. Автоматы лежали возле посудной полки, в углу под тремя иконами.

Сон у человека на войне — заячий. Разведчики проснулись на заре. Вскочили, будто пшеница у них на поле осыпается, будто надо спешить на покос.

День еще не наступил, а гости наши встали, сняли ремни, ватники, гимнастерки и вышли в белых рубахах во двор умываться. Теперь они выглядели, как наши сельчане. Но случилось чудо! Вечером вошли к нам четверо солдат, а утром умываться вышли трое парней и девушка. Я смущался и морщился, когда сливал ей воду на руки и видел ее шею, грудь… Моет, чертяка, иерусалимские колокола!

Дедушка тоже опешил, смотрел слезящимися глазами, как девушка чистит зубы снегом. Женщина — она и на войне женщина.

— Вот и пришли русские!

Не успел дедушка произнести эти слова, как показались немцы. Крались вдоль забора, что-то показывая друг другу на краю села. Отодвинули старика с тропинки, указали на погреб, посоветовали — знаками — спрятаться там.

— Рус… Рус… пиф-паф! — объяснили они дедушке, мне, а также трем парням и девушке, умывавшимся возле завалинки.

Мы вбежали в дом. Солдаты мигом оделись, затянули пояса, приготовились к бою.

Один разведчик с ручным пулеметом перебрался в каса маре. Пробил отверстие под подоконником с таким расчетом, чтобы держать под обстрелом дорогу между нашим двором и кладбищем. Два полных диска, похожие на плачинты, стояли, прислоненные к стене. Солдат досадливо морщился как от зубной боли: нельзя было открыть огонь преждевременно.

Я выглянул в окно. Кладбище кишело убегавшими немцами. За каждым старым деревом, могильным холмиком пряталось их по два, по три.

— Ну вот, вернулись назад, гусаки проклятые. Подожгут они твой дом, Костаке… А я уже думал, что убрались восвояси.

Мать и Никэ спрятались в дедушкином погребе. Отец сел на завалинку, близ погреба, и караулил. Когда приближался какой-нибудь немец с автоматом, отец кричал:

— Киндер… Киндер!

Беда всему научит! Даже тому, чего сам от себя не ждешь. Вот и наш отец стал изъясняться по-немецки. Лихое было время. Всего несколько дней назад немцы расстреляли дядю Афтене. Вышел подбросить корове охапку кукурузных стеблей. И толкнула его нелегкая надеть серую бурку, похожую на шинель. Оттого и погиб. Упал прямо в коровьи ясли, на охапку стеблей…

Дедушка совсем не остерегался. Видимо, наступает время, когда каждый человек доходит до рубежа и ему все едино. И он уже не боится смерти. Ведь жизнь должна быть наслаждением, не мукой, — говорил дед.

Честно говоря, старик еще потому не прятался, что был на редкость любопытен. Сидел на глиняной завалинке, всматривался: что дальше? По этой же причине и я без конца искал себе работу во дворе. Носил сено лошадям, рубил дрова. Пока отец не схватил меня за руку:

— Я, кажется, проучу тебя, щенок! Не видишь? Не слышишь?

За дедушкиной хаткой гремело «ура», стрекотали пулеметы. Казалось, тысяча дятлов стучат своими острыми клювами по крыше.

В ответ затрещали автоматы из нашего дома. Немцы побежали по садам, сгибаясь под деревьями. Оттуда — в поле. В сторону Хожинешт, Гырбовца.

— Ура! — не помня себя, воскликнул я. В село пришло освобождение! Солдаты, спавшие у нас, выскочили во двор. Вместе с другими стали преследовать немцев.

— Вот коровьи образины. Потому и тянется три года война… Винтовки-то стреляют мимо.

Дедушка остановился возле убитого немца, чрезвычайно гордый, что ему досталась пара войлочных сапог на меху, отороченных кожей и на добротной подошве.

— Пойду я в засаду… А ты, Костаке, скажи им, пусть целятся, когда стреляют. А то смотри, сколько отбили веток и всего трех подстрелили гусаков. Знаешь, Костаке, плохой охотник, бывает, тоже бабахнет в целую стаю куропаток и ни одну не подобьет… А когда выберешь одну, хорошенько прицелишься — упадет к твоим ногам, беш-майор!.. Да грех жаловаться, валенки мне достались хорошие.

Дядя Ион Мустяцэ шел по воду с двумя ведрами, с ног до головы одетый во все немецкое. Дедушка вытаращил на него глаза. В эту форму могли бы уместиться два таких Иона.

— Ухитрился же ты…

— А что делать? Пришли ночью. Я и сам не знал. Спали у меня в сарае на сене. Немцы в одном углу, русские — в другом. На рассвете как сцепились, думал, конец моему сараю.

— Так уж повелось на свете… Дуракам всегда везет, беш-майор…

…Теплело. Солнце съедало пятна снега. Журчали ручьи. Наступишь на нетронуто-белый снег, и нога погружается по колено в ледяную жижу.

Хлюп, хлюп. Снежная каша брызгает в глаза, слепит лошадей, седоков.

У Митри в доме обосновался штаб — множество офицеров и один генерал. К этому дому шли провода, протянутые вдоль заборов, по деревьям, прямо по земле.

На большой белой стене Вырлана кто-то изобразил Гитлера, которого ломаная стрела молнии ударила по загривку. Под карикатурой написано: «Гитлер капут!»

Незадолго до этого близ наших ворот увязли несколько военных повозок. Отец, всегда готовый кинуться на помощь, выбежал с лопатой, стал подчищать снег, подталкивать задок, засыпать ездовых советами. Кто мог знать, что именно в этих повозках находился и комендант нашего села! Капитан спрыгнул на землю и вошел к нам в дом. Велел отцу выходить на службу. Командование назначило его председателем сельсовета. Первый вопрос, с которым к нему обратились в штабе дивизии, был такой: откуда взялось море возле деревни Баху? Ни на одной карте оно не значилось.