— Бросай в воду! — заорал штурман.

Кеймир и с ним несколько музуров бросились на ростры, подхватили, приподняли шлюпку и бросили в кипящие волны. Замбуреки дали ещё один залп по врагу, затем ещё и ещё, но ответного огня не последовало. Настала тишина, а за ней — матросская ругань с прибаутками и угрозой.

— Сволочи! — смачно выговаривал Михайла. — Сучьи дети. Не выдержали! Пороху не хватило! Не на того нарвались!

— А, проклятье их роду! — вторил Кеймир. — Пошли им аллах вместо хлеба ишачьего помёта!

Ругались, радовались и благодарили бога, что обошлось всё хорошо. И совсем не спали. На рассвете вновь увидели своих врагов: оба парусника были целы и невредимы. Опередив шкоут версты на три, они первыми приближались к Бирючьей косе и карантинному рейду. В полдень, когда бриг «Астрахань» бросил якорь поодаль от них, Михайла заломил шапку и присвистнул:

— Так это же «Гашим» и «Святая Екатерина»! Ну, молодец Багиров, только стрелять ни хрена не умеет.

— Михайла Тимофеевич, может, пожалимся начальству? — спросил капитан. — Пусть взыщут с него за шлюпку, да и на купеческом собрании побранят — будет помнить!

— Жалиться?! — возмутился купец. — Да ты что, или у короля английского воспитывался? Нет, брат ты мой, я с ним по-своему сосчитаюсь. Он у меня попрыгает!

«Русская Венеция» встречала вернувшегося купца и его нового приятеля, огурджинского старосту, гоготом гусей и кряканьем уток. В протоках, переполненных вешней водой, русские бабы полоскали бельё. Выше, под вётлами, теснились один к одному деревянные домики на сваях. Обведённые синей краской окошки напоминали о глазах персидских красавиц. На бударках, ловко орудуя вёслами, разъезжали рыбаки. И где-то совсем недалеко слышались ружейные выстрелы: это охотники палили по диким уткам. Кеймир растерянно оглядывал всё, что попадалось на глаза, и улыбался. Михайла хорохорился:

— Это ещё не Астрахань. Вон Астрахань! Вон — гляди! Видишь купола золотые да стены белоснежные! Вот это и есть город. А возле того собора и домик наш стоит.

Кеймир кивал и цокал языком.

— А вон, видишь, длинное зданьице? Это пристань. А это вот лабазы купеческие с разными товарами на продажу.

Михайла велел остановить катер против кремля. Выйдя на берег, подал руку Кеймиру и повёл по набережной вдоль стены, рассказывая о башнях и церквах.

Не сбавляя охоты говорить и хвастаться, купец привёл туркмена к подворью. За высоким каменным забором, посреди которого синели ворота с красным жестяным петухом на арке, стоял двухэтажный дом Герасимовых. Длинноухий спаниель завизжал и радостно залаял за калиткой, учуяв своего хозяина. Едва Михайла отворил калитку, пёс встал на задние лапы, а передние положил хозяину на грудь. Затем быстро отскочил, обнюхал незнакомого гостя и помчался к крыльцу террасы.

— Боже ты мой, Мишенька приехал! — вскрикнула старуха-мать и, бросив лукошко с водяными орехами, кинулась к сыну. Пока он лобызал её, подскочили жёны Александра и Никиты — дородные молодые купчихи в цветастых сарафанах. Здороваясь с деверьком, с любопытством оглядывали стройного широкоплечего туркмена в бараньей шапке, в шерстяном сером чекмене и юфтевых сапогах. Уловив их взгляды, Михайла пошутил:

— Хорош бычок, а? Эх, не были бы замужними— обеих бы отдал Кеймиру в гарем!

— Ай у него гарем есть?

— А как же! Дворец из серебра, крытый золотым листом, и триста жён в парчовых платьях!

— Да будя тебе врать-то!

— Не верите? Спросите у него самого!

— Ай, нам всё равно, — сказал Кеймир, стесняясь бойкости русских женщин…

— Ведите гостьюшку в хоромы, а я за мужиками сбегаю, — захлопотала старуха-мать, подбирая подол юбки и направляясь вниз, на зад зорки, к лабазам. Пока она ходила за своим стариком и сыновьями, Кей-мира проводили в комнату, где стояли кровать и стол, принесли кувшин с водой, чтобы умылся с дороги. Горничная девка стянула с него чекмень, ловко засучила рукава рубахи.

— Ай, ладно, ай, ничего, — неловко отказывался он от её помощи.

Горничная убежала, а потом снова вернулась, приглашая его в горницу, где собрались все свои. Отец и сыновья — Александр, Никита и Михайла уже сидели за столом. Тут же и женщины — старая и молодые хозяйки. Посредине стоял двадцатилитровый самовар, и весь стол был заставлен тарелками с закуской, блюдечками с чашками, вазами с конфетами и пастилой. Хозяином застолья был старик Тимофей — это Кеймир сразу понял. Младший сын в его присутствии сразу сник, потерял веселье, и вид у него был озабоченный.

— Стало быть, жив ещё Кият-ага? — спросил старик, поглядев на Кеймира, и тут же подсказал Александру, чтобы открывал бутыль с самогоном. Сам потянулся к красной наливочке.

— Живой, живой, — отозвался Кеймир, глядя с испугом, как Михайла наполняет ему стакан самогонкой.

— Согрейся, — сказал Михайла тихонько, — а то продрог небось.

— Ай, ничего, мы арака не кушит.

— Да ты что, Мишенька, впозаправду решил бусурманца упоить? — одёрнула его мать. — Я баба да и то знаю, что не пьющие они. Разве что наливочки ему. Дед, ну-ка дай сюда бутылочку! — Старуха налила в другой стакан наливки и поставила перед Кеймиром.

— Ну ладно, сыны, бабы да гость заморский, — важно произнёс старик-хозяин, — выпьемте за благо-получное возвращение да за знакомство. — Тут же он выпил большими глотками из гранёного стакана и подморгнул Кеймиру: — Пей, не бойся. Не отравишься… Сладенькая водица.

— Мы арака не кушит, — повторил Кеймир и принялся, обжигая губы, пить чай.

— Ну и ну, — засмеялся старик Тимофей.

— Аллаха чтит и нам велит, — отозвался раскрасневшийся с первого стакана Михайла и начал каламбурить: — Зря, Кеймир-хан! Водка, конечно, не солодка, но от неё и речь ходка, и баба кротка, и старуха— молодка.

— Ну, заерундил, — недовольно проворчал отец, налил ещё стакан наливки, выпил. Утерев губы и бороду рукавом, сказал:

— Ну что, Мишка? Что-то ты не похож на самого себя. Не было беды какой в дороге?

— Да какая уж беда, папаня! Разве что Багиров из пушек обстрелял, лодку на рострах расшиб. Но это бедой не назовёшь. У туркменцев вон дело лихо…

— Ну-ну! Шутки шутить будем потом. Сначала доложи — хорошо ли сбыл товар? Много ли добра в дом привёз?

Михайла посмотрел на отца тревожными глазами, опустил голову.

— Ну, чего смолк? — повысил голос отец.

— А что говорить-то. Не о чём говорить… Отдал всю муку в долг и всю утварь хозяйскую. Туго им там… И жрать нечего, и жить не в чём.

— Ты что, дурак! — взревел отец. — Дразнить меня вздумал? — Он отодвинул рукой от себя тарелку, убрал бутылку и вылез из-за стола. Михайла тоже встал со скамьи.

— Шутишь, Миша?

— Да не шучу, не шучу! — заорал Михайла и упал перед отцом на колени. — Всё им отдал, через год, другой возвернут!

— Сашка… Никитка… — отец бросился на младшего сына, саданул его кулаком по лицу, дёрнул за ворот и захрипел. Михайла схватился за лицо, размазал кровь, завопил и так двинул плечом, что старик отлетел в сторону и шмякнулся на деревянный пол. Младшой кинулся к двери, но Никита подставил ему ногу и тот упал, ударившись о порог. Мгновенно оба брата навалились на него и принялись тузить кулаками. Крики, охи, брань неимоверная понеслись по горнице. Молодухи кинулись во двор, старуха-мать вопила, чтобы не били Мишеньку, но её никто не слушал. Старик бегал по комнате, смотрел, как братья учит уму-разуму младшего, и приговаривал:

— Из пушек обстреляли… Лодку разбили… В долг отдал… Болван неприкаянный! Как мне не хотелось его посылать к туркменцам! Как ведь боялся, словно чувствовал — беду привезёт!

Кеймира трясло от того, что видели глаза. Ох, как ему хотелось заступиться за доброго и понятливого Михайлу, да разве можно гостю! Он гневно встал и направился в отведённую ему комнатушку. Вспомнив о нём, Тимофей схватил его за рукав:

— Ты куда? Убегаешь? Нет, ты погоди!

— Эй, зачем кричишь? — недовольно сказал Кеймир. — Всё отдадим. Хан возьмёт — не отдаст, вали возьмёт — не отдаст, шах возьмёт — не отдаст. Если народ возьмёт — народ отдаст… Не кричи больше…