Войдя в келью, Якши-Мамед увидел трёх челекенцев. Они сидели на драной кошме и рассказывали обо всех новостях на острове. В одном из них Якши сразу узнал Кеймира.

— Вах, пальван, ты ли это?! — воскликнул Якши-Мамед. — Значит, и тебя согнали с твоего Огурджин-ского?

Кеймир встал, поздоровался неловко и сказал:

— Было такое, что и твоих жён с детьми, и моё семейство чуть не увезли каджары с Огурджинского. Спасибо, урусы вовремя подоспели — спасли, всех. Все живы-здоровы, у Кията на острове живут.

— От каджаров спаслись, теперь от голода как спастись? — вступил в разговор Махтумкули-хан. — Вот послушай, что рассказывают. Все, кто остался жив, на Челекене прячутся. Народу там столько, что остров того и гляди от тяжести пойдёт на дно. Разве хватит хлеба на всех? Сюда Кият прислал всего два киржима и сказал, чтобы больше не просили, а двигались бы к обители Сорока дервишей на Кулидарью.

— Пусть сам туда едет! — со злобой выговорил Якши-Мамед. — Он вызвал на нашу голову беду, он пусть и расплачивается!

Едва стемнело, Якши-Мамед, Кеймир и двое кормчих отправились к бухте, в которой были спрятаны два парусника, и вскоре вышли в бушующее море.

К острову причалили ночью. Киржим вытащили на песок и зашагали к Карагелю. Шли и удивлялись беспечности челекенцев. Уже у самого залива, где на чёрной ночной воде покачивалось более сотни лодок, их заметили сторожа и подняли тревогу. Выскочили из кибиток нукеры Кият-хана, принялись стрелять в темноту. Кеймир несколько раз грозным басистым голосом пророкотал, предупреждая, что это свои. Потом и Якши-Мамед принялся ругаться и называть нукеров трусами. Тогда только они поняли, с кем имеют дело, и заюлили, встречая молодого хана. Рассерженный, он не унимался:

— Здесь вы храбрецы! А к берегу стражу побоялись выставить! Любой может высадиться с кораблей! Хоть шах, хоть хан. Воздайте хвалу аллаху, что у Хива-хана лодок нет!

Не унимаясь, он приблизился к кибиткам отца и поднял всех на ноги. В темноте Якши-Мамед видел мечущиеся силуэты женщин и детей, которые спросонок не могли пока понять, что происходит, на уже догадались — приехал старший сын Кията. Сам старый хан выглянул из кибитки: весь в белом, — словно аллах, спустившийся с холодных небес.

— Хов, кто там? — тревожно спросил в ночь. — Ты, Якши-Мамед? Зачем народ разбудил, утра не мог подождать?

— Спите здесь, а там!.. — вскрикнул с досадой Якши-Мамед. — Разве тебе не известно, отец, что больше нет Гасан-Кули и нет твоего непобедимого войска?!

— Всё мне известно, сынок… Заходи, не шуми…

Из кибитки Кията, ворча и прикрываясь халатом, выскочила Тувак. Якши-Мамед потянул за руку Кей-мира, и они вошли в белую юрту хана. Служанка Вике зажгла свечи, быстро расстелила сачак. Не прошло и минуты, а у входа приплясывал весёлый огонёк под кумганом.

— Ну, говорите, я слушаю, — недовольно сказал Кият, подслеповато щурясь.

— Отец, разве ты не видишь, что мы на краю гибели?

Кият болезненно покривился, как-то сжался и показался Якши-Мамеду совсем беспомощным.

— Сынок, не обижай меня, — проговорил он с досадой. — Чёрный Ангел уже открыл мне свои ворота, что я могу поделать, чем могу помочь? Ты даже не спросил о моём здоровье.

Якши-Мамед на какое-то время смутился, обескураженный беспомощностью отца. Кият как-то сипло покашливал, время от времени вытирая рукой подступившие слёзы.

— Ослаб я… Глаза плохо видят, кашель мучает, — заговорил он.

— Отец, мы потеряли больше половины своих джигитов, о детях и женщинах и говорить нечего. Весь Атрек сожжён, тысячи людей угнаны в рабство.

— Твои-то все спаслись, сынок, слава аллаху. Русские спасли. А Мир-Садыка вместе с его кораблём в Баку утянули. Иди к своим.

— Да разве в них сейчас дело! — опять повысил голос Якши-Мамед. — Ты пойми: остатки твоего войска голодные на Дардже сидят!

— Сынок, что я могу сделать? — завздыхал Кият. — Я сказал Кадыру, чтобы послал туда хлеб.

— Мы получили, но этого мало.

— Большего нет, сынок. Теперь на острове в пять раз людей больше стало, всем хлеб нужен. Видно, настал для нас киамат, сынок. Спасение только в русских. Зови их на помощь, отгони от себя гордыню.

— Что ж, пойдём, Кеймир-хан.

Оба поднялись и вышли. Остановились у кибитки Кадыр-Мамеда. Он давно встал с постели и, видимо, ждал брата. Поздоровавшись, Якши-Мамед с упрёком покачал головой:

— Эх вы… Под подол бабам прячетесь!

— А вы? — спокойно отозвался Кадыр и далее продолжил: — Пойдите, братец, поздоровайтесь с матерью и с хозяйками своими… Дети тоже не спят: все знают, что вы жив-здоров вернулись.

— Может быть, ещё и гостинцев ждут! — сердито пробурчал Якши-Мамед и направился к соседней кибитке. Кеймир проводил его долгим и внимательным взглядом.

У входа в кибитку Якши-Мамеда поджидали обе жены. Он почувствовал их насторожённость и почему-то решил, что с вечера и всю ночь они бранились между собой и теперь «онемели», узнав о его возвращении. Однако эта тишина и насторожённость источали притворную ложь. И словно в подтверждение его мысли неестественно громко запричитала старшая жена, кинувшись ему навстречу:

— О-о-о! Отец наш дорогой, ненаглядный хан мой! — Он сразу даже не понял: радуется или печалится Огульменгли. Он лишь подумал, живы ли сыновья. И, увидев обоих и ощупав их ласково, с досадой и злостью посмотрел на Хатиджу, которая не выразила ни радости, ни печали, только тихо сказала:

— Я же говорила — жив!

Войдя в кибитку, она зажгла тусклую нефтакыловую свечу, и Якши-Мамед, увидев в какой тесноте живёт его семейство, ещё сильнее обозлился. Всё было застелено одеялами и подушками, ступить некуда. Ворча и ругаясь, он сел к териму и хотел снять сапоги. Якши только протянул руку к носку сапога, как старшая жена кинулась ему в ноги и проворно сдёрнула сапог. Поставив сапог к очагу, она вновь бросилась к его ногам, но Якши-Мамед отстранил её.

— А что Хатиджа, она разве разучилась сапоги снимать? — с обидой спросил он.

— Где уж ей! — озорно отозвалась Огульменгли и, кажется, задела самолюбие младшей жены. Хатиджа в ответ засмеялась:

— У Огульменгли вся и радость — прислуживать. Зачем же я буду лишать её этой радости?

Якши-Мамед от злости даже зубами заскрипел, сердце огнём заволокло:

— Ну-ка, сними!

Хатиджа, не спеша и неохотно, взялась за сапог. Окончательно выйдя из себя, он выдернул из её рук ногу и с силой толкнул в живот. Хатиджа ахнула и упала. Вскочив на ноги, Якши-Мамед принялся натягивать сброшенный первый сапог.

— Собачья отрава! — хрипел он. — Я тебе покажу! И вообще — почему вы обе в одной кибитке!

— Хан мой, просили твоего брата, но не нашлось другой для нас кибитки, — принялась жаловаться Огульменгли. — Для других у него всё есть. А мы не только в тесноте здесь живём, но и, можно сказать, с голоду умираем. Дети, как собачата, у чужих тамдыров крутятся!

— Мать у кого поселилась? — спросил Якши-Мамед, надеясь, может быть, вместо Огульменгли отзовётся Хатиджа. О, как ему хотелось услышать от неё хотя бы одно слово покорности!

— Кейик-ханым, свет моих очей, она одна живёт со служанкой. Да ещё Султан-Баба рядом с ней, — затараторила вновь старшая.

— Одна, говоришь? Ну тогда так сделаем. Вставай, Хатиджа, пойдёшь к матери.

Ни слова не сказав, Хатиджа поднялась и вышла из кибитки. Он последовал за ней. Догнав, положил ей руку на плечо и повернул к себе лицом.

— Говори, почему такая? Почему не ласкова?

— Не буду я с тобой говорить ни о чём, лучше веди быстрее, — заговорила она. — Я ждала тебя, думала: приедет — сколько радости будет! А ты… На войну ушёл — человеком был, вернулся, как зверь…

— Сама виновата. Разве так встречают?

— Значит, я должна наперегонки с твоей старшей тебя встречать? Кто вперёд до тебя добежит, тот и любит больше, так?

— Не знаю, Хатиджа, так или не так, но я хотел, чтобы ты меня первой встретила…

— Я не собака, муженёк… И ты не кость, чтобы драться из-за тебя.