Чабаны поздоровались и, прервав работу, принялись с интересом разглядывать меня.

— Это — корреспондент, — произнес старик. — Тот самый, который не так давно рассказывал по радио о пашем уважаемом Мерете Касаеве…

— А теперь приехал, чтобы рассказать о вас. О вашей героической борьбе со стихией, — подхватил я, едва шевеля замерзшими губами. — Передать ваш опыт другим…

Чабаны переглянулись и молча продолжали работу.

Можно было бы начинать беседу с ними прямо сейчас. Глухие удары топора о каменную землю, возгласы "хек!", "хек!", которыми сопровождались эти удары, треск обламываемых веток саксаула, свист ветра — все это послужило бы прекрасным фоном к репортажу.

Я готов был приступить к работе даже не обогревшись — пробудившийся репортерский азарт оказался сильнее мороза. Но техника, как известно, лишена эмоций: моему магнитофону, прежде чем начать запись, требовалось отлежаться в тепле. Волей-неволей пришлось отправиться в мазанку. Здесь было неуютно и холодно: три вытертые кошмы на полу, грязная кухонная утварь возле остывшей печи, тощий, скособочившийся мешок с мукой в углу. Вода в кумгане покрылась корочкой льда. Ах, как я пожалел, что, выезжая из штаба, не запрятал магнитофон под пальто; теперь не нужно было бы ждать!

Делать нечего, пришлось расстегнуться, сунуть магнитофон за пазуху и прижать к груди, как капризного младенца. Мне стало еще холоднее, острые углы аппарата врезались в тело даже сквозь толстый свитер, а главное — было неприятно думать, что кто-нибудь из чабанов войдет в мазанку и увидит меня в такой нелепой позе, не соответствующей моему положению.

— Чего он там делает, этот, который говорит по радио? — послышалось за стеной мазанки.

— Обед тебе готовит!

— Ах, хорошо бы! Третий день всухомятку. Сейчас бы горяченького!

— Как же! Дождешься! Печь даже не затопил. Сидит в холоде.

— Небось не умеет. Городской…

Голос старика оборвал разговор:

— Каждый умеет то, чему его выучили. Главное — со своим делом справляться…

Поймут ли эти люди, что я ради них совершаю маленький подвиг, согревая своим и без того озябшим телом холодный металл? Если и поймут, то позднее, когда репортаж пойдет в эфир и все узнают их имена и славные дела. Кстати, как их зовут? Старика молодые называли Каратай-ага… Крепкий парень в телогрейке — Орамет. Имя третьего мне пока неизвестно. Что ж, пусть Каратай-ага удивится так же, как удивился я в пустыне, когда он назвал мое имя.

Снаружи по-прежнему доносились удары топора и хруст сучьев, в мазанке, к счастью, никто не появлялся. Только когда я подумал, не пора ли вытащить из-за пазухи магнитофон, дверь открылась и вошел Каратай-ага; я опоздал на какую-нибудь минуту.

— Что? Живот? Сердце? — всполошился старик, увидев меня скрюченным на кошме.

— Не беспокойтесь, ага, — пробормотал я смущенно. — У каждого свои заботы. Просто моя машинка для голосов замерзла, я ее грею… Ну вот, кажется, готово…

— Тяжелое время! — вздохнул Каратай-ага. — С вечера топили, за ночь все выдуло, а с утра — сразу за работу. Даже принять гостя не можем как полагается.

— Я не гость.

Магнитофон работал. Бобины, согретые моим теплом, вертелись ровно, стрелка на шкале нетерпеливо плясала от наших голосов. Можно было начинать. Беседу я решил провести здесь, в мазанке, а вступление и звуковой фон записать позднее.

— Каратай-ага! Нужно рассказать, как вы, касаевцы (это слово вырвалось у меня неожиданно), успешно справляетесь с трудностями зимы. Вам написать выступление или сами будете говорить?

— Сам скажу. Мы по бумаге не умеем. Долго говорить?

— Минут пять.

Я поднес микрофон ко рту Каратая-ага, нажал клавишу и дал знак: "Начинаем!"

— Люди! — заговорил Каратай-ага. — Пришла беда. Положение тяжелое. Зима застала нас врасплох. Овцы голодают. Много падежа…

Я выключил магнитофон.

— Что, прошло уже пять минут? — спросил Каратай-ага.

— Вы меня не поняли, ага! Надо рассказать, как вы подготовились к зимовке скота. О трудностях, об их преодолении — потом.

— Я об этом и говорю.

— Давайте сначала.

— Люди! — снова заговорил Каратай-ага. — К зимовке скота мы подготовились хорошо…

Я удовлетворенно покивал головой.

— …Но зима застала нас врасплох. Не заготовлено сено, нет загонов…

Мне пришлось снова прекратить запись.

— Опять не так? — удивился Каратай-ага. — Я же сказал, что к зимовке мы подготовились хорошо…

— Вы поймите, ага! Выше выступление услышат сотни чабанов. Им сейчас трудно, надо помочь, поддержать их, поднять дух. А вы…

— Ну, давай я скажу: все у нас в порядке. Зима — теплая, овцы стоят в загонах сытые… Что же, мне с седой бородой врать прикажешь?

— Но ведь всем известно, что положение тяжелое! — Упрямство старика начинало меня раздражать. — Нам нужен ваш рассказ о том, как в трудных условиях вы спасаете скот!

— След волка начинается от его логова, — невозмутимо сказал Каратай-ага. — У трудного положения тоже есть свое начало. Вот об этом я и хочу говорить. Тебе это не нравится. А мне не нравятся твои выдумки. Ты прости, сынок, дела ждут.

Старик поднялся и пошел к двери.

— Товарищ Касаев будет вами очень недоволен! — крикнул я ему вслед, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться, не наговорить лишнего. Обида кипела в моей груди. Чертов старик! Паникер! Именно о таких и предупреждал меня наш главный, отправляя в командировку. Был бы он помоложе, я бы ему выложил все, что думаю о нем вообще и о его настроениях в частности. Зарылся тут, в песках, по уши, небось дальше Кизылтакыра нигде не был, а рассуждает… Вся республика поднята на ноги, все думают, как помочь беде, а он, видите ли, даже не хочет сказать несколько слов, поддержать своих товарищей по работе!

По правде говоря, я злился еще и потому, что растерялся. Никогда мне не приходилось попадать в такое нелепое положение. Обычно люди с радостью откликаются на мою просьбу, всем лестно услышать свой голос по радио.

Сгоряча я даже хотел махнуть на все рукой и покинуть негостеприимных хозяев Аджикуйи, но подумал: Касаев, несомненно, появится здесь не сегодня завтра. Тогда все станет на место.

Если бы не было так холодно, я бы, наверное, не вышел из мазанки, рассердившись на старика. Но меня начал бить озноб; этак, пожалуй, можно окончательно замерзнуть.

С большой неохотой я оставил мазанку.

Снаружи как будто ничего не изменилось. По-прежнему свистел ветер, вздымая колючий снег, низкое белое небо нависло над пустыней. Чабаны продолжали возводить загон, но уже вдвоем — Каратая-ага рядом с ними не было, так же как и его лошади возле мазанки. Признаться, я почувствовал облегчение. Каратай-ага — старик, а эти — молодые, с ними мне договориться куда проще!

Не мешкая я направился к ним, на ходу обдумывая вопросы, которые нужно задать ребятам. Да, именно так: я буду задавать вопросы, они — отвечать. Тут уже в сторону не свернешь, придется им говорить как надо!

— Идут дела, ребята? — спросил я приветливо и поднес микрофон ко рту Орамета.

— А разве сам не видишь?

— Это вы загон строите для овец? — поспешил я направить разговор в нужное русло.

— Да. Если будет кого загонять…

Я со злостью выключил аппарат.

— А по-человечески ты не можешь ответить? Мы с тобой не в чайхане сидим. Каждое твое слово люди услышат и оценят…

Неизвестно, чем кончился бы наш разговор; в этот момент сильный порыв ветра, едва не сбивший меня с ног, так рванул загородку, что середина ее зашаталась и накренилась.

— Ох, держи! — крикнул Орамет, бросаясь к загородке.

Я подбежал к ней и тоже навалился на саксауловый кол, не давая ему упасть.

— Подпорки ставьте, подпорки! — командовал Орамет. — Нет, лучше я сам! Держи крепче…

Я вцепился в кол мертвой хваткой, пока Орамет с напарником лихорадочно долбили лунки в мерзлой земле, ставили пасынки к столбам.

Устало вытирая ладонью потный лоб, Орамет подошел ко мне.