В Каракумах такыры, котлованы, холмы, колодцы носят имена древние и новые. Когда нашли тело погибшего от жажды Кульберды-ага и похоронили его здесь, то появился котлован Кульберды-ага. И шоферы проезжавших мимо машин, чабаны и подпаски, глядя на могилу, говорили: "Да будет пухом тебе земля, где нашел последнее успокоение…"

Шофер остановил машину, не спросив согласия, не взглянув на Союна, и тот был благодарен юноше за молчание. Мерным тяжелым шагом Союн подошел к могиле и прочитал молитву за упокой души отца. Молитва коротка, быстро закончилась, а губы Союна шевелились, будто он разговаривал с отцом. Просил укрепить его дух? Напоминал о клятве, произнесенной двадцать лет назад над телом приникшего к безводной земле Кульберды-ага?

Как это узнаешь…

Но сегодня Союн бесповоротно отрекся от Яраджинского кочевья.

Глава вторая

Вечерело, когда машина загремела по настилу деревянного моста через канал Бассага — Керки. Здесь кончались пески, здесь начинались поливные плодородные земли.

Всю дорогу Союн, как ни упрашивал шофер, стоял в кузове, облокотившись на крышу кабины. Кабина — душная клетка — пугала его. В последний раз он озирал затуманенными тоской очами Каракумы, и все ему казалось, что он не удаляется, а подъезжает к отаре, тяжелой, с мерно перемещающимися бело-черными волнами. Каракумы пахли горячим песком, овечьим пометом, дымом костров. Лебаб встретил Союна влажным вечерним ветерком и запахом сочного хлопчатника, взлетевшего до пояса хлопковода.

За мостом Союну пришлось то и дело нагибаться, чтобы проскользнуть под ветвями растущих по обеим сторонам дороги тутовников. Шофер резко сигналил, и с середины шоссе отходили к канавам возвращавшиеся с поля женщины и дети. Их платья на спине побелели от соленого дневного пота — в Каракумах так белеют солончаки… Однако колхозницы весело шутили, смеялись, словно шли домой с весеннего тоя. На плечах они несли вязанки сучьев. "Нет ли здесь и матери детей наших?"[18]— подумал Союн.

Комары слепили глаза, и Союн присел на дно.

Неожиданно машина остановилась, шофер сказал: "Садитесь, тетя", — и в кузов влетела связка тутовых сучьев, упала на ноги Союна. Он вздрогнул, а через борт перекинулась женская нога, красное платье сбилось выше колен, и Союн отвернулся.

Прерывисто дыша, женщина влезла в грузовик, вгляделась и воскликнула:

— Ой, бог мой, да это отец детей наших!

Так встретил Союн свою Терек…

В пути муж и жена не разговаривали: это было бы неприлично…

Едва грузовик остановился под развесистым тутовником, Горек выбросила из кузова дрова, спрыгнула и звонко крикнула:

— Эй, отец приехал!

Смуглый красивый мальчик лет двенадцати, точь-в-точь Союн в отрочестве, и веселая трехлетняя девочка кинулись к машине с огорода, отделенного камышовым плетнем от дома. Сын поклонился с достойным видом, дочка бросилась на шею — ведь отец так редко бывал дома. Последний раз Союн приходил в аул ранней весной.

— Отец, почему у тебя в бороде серебряные нити? А вот у Чары-ага вся борода белая! — щебетала девочка.

— Когда вся побелеет, согнусь, как Чары-ага, стану ходить с палкой, — пошутил Союн.

— С этой?..

Лицо Союна потемнело. Палку из крепчайшего созена, отполированную его мозолистыми руками, он захватил с собою. С того дня, когда этот чабанский посох вручил ему отец, незабвенный Кульберды-ага, колхозной тысячеголовой отарой не полакомились ни степные волки, ни хищные стервятники, и не было падежа ягнят, и овцы были тучными, густошерстными, с волочащимися по песку курдюками. Воистину священный посох! "Посох счастья", — говорил Союн подпаскам.

Сейчас он ничего не ответил любопытной Джемалке, с виноватой улыбкой переложил созеновую палку из руки в руку.

Герек учуяла — происходит что-то неладное.

— К добру ли, отец? Проведать приехал?

По правому берегу канала в клубах удушливой рыжей пыли с грохотом прошли бульдозеры, машины, на первый взгляд неуклюжие, но могучие. Союн отметил в памяти: три… четыре… пять…

— Отец, это русские машины! — не унималась Джемаль.

— Такие же русские, как и туркменские, — сказал Союн.

Жена не уходила, ждала ответа.

— Отнеси вещи в дом, приготовь чай, — попросил Союн негромко.

Неужели Терек подумала, что мужа выгнали с пастбища, привязав к поясу за спиной колокольчик?

К ужину пришли братья Союна — тракторист Мухамед и гидротехник Баба.

Они не терпели друг друга, ссорились, и соседи удивлялись, как это братцы уживаются в одном доме…

О таких, как Мухамед, старики говорят: "В мире потоп, а ему хоть бы что!" Работал отлично, начальников ни во что не ставил, но не спорил с ними. На собраниях лениво слушал, но сам не выступал никогда. "Встречу мудреца, куплю полкилограмма, а то и килограмм ума, — объяснял Мухамед. — А пока не встретил — молчок". Разумеется, это было чистейшим притворством.

Баба же был общительным, учтивым, дипломом не кичился, а приятелям говорил, что одолеть книжную мудрость легче, чем досыта напоить водою делянку хлопчатника.

После чекдирме с помидорами Союн придвинул к ногам чайник, оперся локтем на подушку, сказал:

— Нужен спутник в дорогу…

Мухамед не понял, усмехнулся:

— Только что в дом ввалился, а уже собираешься в путь?

— Нет, дня два-три отдохну.

Проницательный Баба спросил коротко:

— На канал?

— Да, конечно, на канал, — кивнул Союн.

Братья переглянулись, насупились, а порывистая Терек всплеснула руками:

— Отец, да ты в уме ли?

Союн обжег жену взглядом, строго спросил братьев:

— Почему замолчали?

— Если ты всерьез, то давай условимся, пока соседи не подслушали, что такого разговора не было, — предложил Мухамед.

Баба, отвернувшись, кашлянул:

— Хмм-мм…

Рывком поднявшись, Союн ушел из дому.

Жена не упустила этого благоприятного мгновения:

— Правду говорят: "Седина в бороду, а бес в ребро". Нет, он свихнулся, я сразу догадалась… И лицо чужое, и слова чужие. Нет, вы не соглашайтесь, так и скажите: нам здесь хорошо.

— Да чего уж, — буркнул Мухамед.

— Поеду! — решительно заявил Баба, залившись жгучим румянцем.

В эту минуту вернулся Союн, прошел на свое место старшего, губы его кривились, дышал тяжело. Плеснул зеленого чаю в пиалу.

Неожиданно заголосила притихшая было после обильной еды Джемаль.

— Ух тебя! — гаркнул Союн и велел жене: — Унеси девочку. — И едва за ними захлопнулась дверь, обратился к Мухамеду: — Значит, не желаешь?

— Значит, не желаю.

— А ты, Баба?

— Я-то поеду. Но ты насильно никого не тащи с собою. Тут геройством не возьмешь!

Союн опять вспылил:

— Тебя не спрашивают!

— Спрашивай не спрашивай, а на жену не ори! — невозмутимо сказал Баба. — Конечно, она твоя жена, но не твоя рабыня.

— Вот вы фырчите: пустая затея!.. — успокоившись, заговорил Союн. — Об этом же мне твердили Сахат и Хидыр. Сейчас, кажется, расстались со мною сухо. Даже Алабай отвернулся. Сам был уверен: пока дышу, не покину могущественную степь. Но попрощался. Уехал, зажмурившись. Летел сюда на грузовике с думой: умру, а сдержу клятву. Не от своего, от имени всего рода принес я клятву на отцовской могиле. Теперь настал срок выполнять. Клятва — это клятва. Честь мужчины!.. Отец лежал на горячем песке, протянув руки к бушующим волнам пригрезившегося моря. Он ушел из этого мира с открытыми очами, шепча: "Вода". Вот и судите меня, Мухамед и Баба!

Братья не произнесли ни слова, задумались.

А сестра Союна, Айболек, заведующая колхозной библиотекой, в это время уже взяла тяжелый замок, потушила свет, но вдруг на крыльце раздались быстрые шаги и в читальню вошел приземистый юноша с портфелем и фотоаппаратом. Грудь у него колесом, глаза круглые, большие, как дно пиалы.