— Припасла для такого случая. Значит, живы-здоровы… Ну, слава богу… Теперь я спокойна. Ведь чего только не передумаешь!.. Говоришь, ругал отец Пашу-джана? Значит, сильно его припекло, ведь он никогда слова резкого ему не скажет… Вот, сынок, держи, нашла. Не нужно было Анкару сына ругать… И так у него забот хватает… Сколько дней не могу дома застать!.. Ну, может, ничего, может, он не очень на отца-то обиделся…
От села Каррычирла в сторону песков ехали по дороге два всадника, один на ишаке, другой — на верблюде. Ехали они два дня и на третий день, к вечеру, добрались до колодца Динли. Возле колодца лежала собака с разорванным ухом. Увидев Джапара-ага, она поднялась и, виляя хвостом, пошла навстречу.
— Видно, оба с отарой ушли, — сказал Джапар-ага. — Слезай, Анкар-ага, сами будем чай кипятить… — И он стал сажать своего верблюда.
Старики спешились. Вскоре за барханами, в той стороне, куда спряталось солнце, послышался нестройный перезвон бубенчиков. Перезвон все приближался, и вскоре огромная отара овец заполнила все стойбище. Человек средних лет с чабанской палкой в руке, прихрамывая, подошел к Анкару-ага. У него была густая черная борода, не совсем закрывавшая шрам на щеке, а на лбу глубокая выемка, в которой вполне мог поместиться палец. За ним шел юноша с охапкой травы в руках. Он тоже поздоровался и, присев возле очага, стал мыть котел. Анкар-ага внимательно разглядывал чернобородого.
— Что, уважаемый, припомнить хотите? — с улыбкой спросил тот, заметив, что Анкар-ага внимательно разглядывает его. — Меня теперь многие не узнают…
— Это у вас что же — от пули?
— Да нет… Осколочные…
— Это ничего. Шрам мужчину не портит! Хорошо, что живы остались! А все-таки я вас никак не припомню.
— Да вы меня только раз и видели, когда за невесткой в Каррычирла приезжали. Перед самой войной… — Чернобородый вздохнул. — Я слышал, вы двух сыновей потеряли… Пусть будет земля им пухом!
Напились чаю, закусили. И пока не засветились звезды, все сидели за неторопливым разговором…
На рассвете Анкар-ага распрощался и поехал дальше в пески. Дорога была знакомая. Много раз проезжал он этими местами. Смолоду водил караваны, потом пас отары, в Теджен ездить приходилось… Двух невесток привез он по этой дороге. И всегда казалось ему, что нет дороги длиннее, многолюдней и веселее… Через бесчисленные села, через Керки, Чарджоу, Мары доехал до Теджена на ишаке, сопровождая невестку, и теперь, оставив ее на время у родителей, едет на том же ишаке в Ербент, в Учоюк. Кейик поживет у матери, пока та не поправится, а он навестит родные места, — когда еще доведется побывать в просторах родного Ербента — и поедет в Кизылаяк, к новому своему дому. Но только не на ишаке. Он приедет в Ашхабад, сходит куда положено, возьмет записку у большого начальника и пойдет на станцию. Записка та будет посильнее, чем справка Паши, ему сразу дадут билет, и он позвонит в колхоз, чтоб встречали…
Джапар-ага не захотел переезжать в Кизылаяк. Ну, это его дело. С голоду они теперь не пропадут, пять пудов зерна есть и каурма от двух баранов. Да теперь уж апрель, молоко, зелень пошла… Перебьются. Не всегда же Теджен будет без воды. Да и война когда-нибудь кончится…
Война…
Вот здесь, неподалеку, встретил тогда их Нокер-джан и сказал, что началась война. Бедный мальчик!.. Тогда был июль, и земля кругом была выжжена солнцем… А сейчас весна, и барханы застланы зеленым ковром, и кругом цветы, цветы. Как они пахнут, цветы кандыма!..
Анкар-ага спешился, нарвал охапку сочной травы, пошел пешком… Ишак шел рядом, негромко постукивая копытцами… Джурк, джурк, джурк…
Анкар-ага поднял голову. Совсем низко, едва не касаясь шапки, вилась над ним какая-то птица. Ее можно было достать рукой, если подпрыгнуть!
Старик прошел еще немного, поднял голову… Птица все летела над ним. И что она вьется? Может, хочет передать ему радостную весть? Сообщить, что далеко-далеко, за тысячи километров отсюда, закончилась великая война, длившаяся четыре бесконечных года?.. Мало было добрых вестей в эти годы, вот она и хочет сказать ему что-то радостное, подбодрить старого, уставшего от горестей человека, который не спеша шагает в этот час по степи…
Вместо послесловия
"…Пишет вам Кейик. Шлю свой привет матери, отцу, сестренке Аксюлюк и всем нашим родственникам и всем соседям… Сообщаю вам, мама, что доехали мы со свекром благополучно. На станции Каган у нас была пересадка, потому что дальше поезд шел на Ташкент, а нам надо в другую сторону. Мы сидели на вокзале, пили чай, свекор добыл где-то кипяток, и вдруг — суматоха. Кричат, руками машут, целуются… Пьяные откуда-то появились, один плакал очень. Оказывается, война кончилась…
Смотрю, прямо перед нами какой-то человек в военном и без руки. Смотрит на свекра, молчит. Потом говорит: "Здравствуйте, Анкар-ага, не узнаете меня?" Свекор сразу поднялся: "Здравствуй, говорит, Ходжали! Со счастливым тебя возвращением!" — а сам на пустой рукав смотрит…
Ходжали вместе с нами в деревню приехал. От самого Кагана вместе ехали. Матери его, тете Огулдони, сообщила наша Кейкер. А Солтанджамал я первая поздравила. Знала бы ты, что с ней было!.. Барана мне подарила. Барана! Господи, я бы, кажется, полжизни отдала!.. Всю жизнь отдала бы! Побыла бы с ним денек, и все…
Кроме Ходжали, пока еще никто не приехал, но скоро приедут все, кто жив остался…
К Гыдже тоже муж возвратился, это подруга моя, помнишь, я тебе про нее много рассказывала… Он теперь милиционером у нас в деревне. Ну, она не особенно веселая ходит, не ладится у них что-то… Только, я думаю, ничего, обойдется… Она очень хорошая женщина. Кейкер наша седьмой класс кончила. Такая выросла красавица, ласковая, высокая, стройная. Без нас тут еще двое приходили ее сватать, но я знаю, свекор не отдаст без ее согласия. А сама она учиться хочет ехать. В Керки. И знаешь, мама, ведь у нее парень здесь остается, учитель Ахат, говорит, ждать ее обещал. Это он сам надоумил ее в педтехникум поступать. Говорят, Санджаров вмешался, тоже хочет, чтоб Кейкер училась. Ну, уж если и Санджаров за это, Анкару-ага не устоять, придется отпускать дочку!
Про себя, мама, я тебе ничего нового сказать не могу, обо всем мы с тобой по ночам переговорили. Свекор со свекровью сама видишь, как ко мне относятся, словно я им дочь родная, а не невестка, мне с ними хорошо… Если даже они скажут: "Мы тобой довольны, невестка. Не мучай себя, ты молодая, поступай, как сердце тебе велит", — не знаю, что я им отвечу. Нет у меня, мама, двух сердец, одно только, и навсегда оно Юрдаману принадлежит, живому ли, мертвому ли… Пустая я какая-то, мама, не будет от меня радости другому человеку. Вот есть у нас в деревне Рябой, сын Нунны-пальвана, хороший парень и ко мне с уважением… Свекор сердился сначала, думал, он так, к безмужней подъезжает, а он со всей серьезностью, хоть сейчас свадьбу играть, несмотря что я вдовая. А я не хочу за него идти, мама! И не потому, что суда людского боюсь — поговорят, поговорят да перестанут — а просто не нужен он мне, сердцу моему не нужен… А так — зачем: человек я самостоятельный, работать умею, кормилец мне ни к чему.
Хлопок у нас в этом году хороший. Свекор все ждет, что ему разбитый танк привезут — кетменей и лопат понаделать… Только Паша говорит, что из тех танков не кетмени с лопатами, а тракторы делать будут и хлопкоуборочные машины, чтоб не так тяжело нам было…
Мама, если с кем задумаете породниться, не отдавайте сестренку лишь бы за кого, пусть за любимого замуж идет. А ты, сестренка, не стесняйся, обязательно скажи матери, кого полюбишь. И пишите мне почаще. Будьте здоровы, письмо вам написала Кейик. 3 июня 1945 года".
Перевод Т.Калякиной
Повести
"Сормово-27"
И этот день начался так, как обычно начинались дни летнего кочевья. Сгрудившиеся ночью овцы звучно жевали траву. Кульберды-ага, мерно шевеля губами и пальцами, совершил утренний намаз, а рядом старый верблюд меланхолично двигал челюстями, пережевывая жвачку.