Больше новостей никаких нет. До свидания, дорогие, ждите еще письма.

Ваша дочь Кейик».

Глава восьмая

Когда, расчистив землю от камыша, мы посеяли хлопок, я думал, что самое трудное позади. Но в конце апреля начались сразу три кампании: прополка хлопчатника, стрижка овец и выкормка шелкопрядов.

Ночи стояли холодные, и едва вылупившиеся из личинок шелкопряды гибли. Пришлось срочно ремонтировать и утеплять несколько обветшавших сараев. Довлиханов приказал работать и ночью.

Женщины совсем забросили свои участки — и тогда молоденькую джугару стали глушить сорняки. Вчера шесть человек из нашей бригады не вышли на ночную работу. Довлиханов принялся кричать на Пашу, и тот велел мне пойти за женщинами домой. Трех удалось поднять с постели, у четвертой оказалась справка от врача, а еще про двух сказали — не ночуют они дома.

Довлиханов вскочил на коня и сам поехал за неявившимися. Женщины пришли, но работать отказались: сил, говорят, нет, в глазах мельтешит — уже трое суток не спали.

— Ничего, — сказал Довлиханов. — Кончите крышу, тогда пойдете спать!

Через час в правление ворвалась дочь одной из колхозниц и сказала, что ее мать упала с крыши и лежит без памяти. Я побежал к сараю. Женщину положили на чей-то халат, глаза у нее были закрыты, она негромко стонала. Вокруг толпился народ.

— Занимайтесь своим делом! — прикрикнул на женщин Довлиханов. — Нечего здесь толкаться!

Но колхозницы не расходились, перешептывались, неодобрительно поглядывая на председатели. Тогда он снова стал кричать на Пашу:

— Безобразие, Анкаров! Только в твоей бригаде колхозники могут вытворять такое. Придется тебе отвечать за развал работы!

— Я-то отвечу, — сквозь зубы процедил Паша. — Только и вам придется ответ держать. За такое по головке не погладят. Люди из сил выбиваются, а вы жмете и жмете! Вам черви дороже люден!

— Хорошо, Анкаров… — Довлиханов хлестнул себя плеткой по голенищу — так он делал всегда, когда злился. — Агитацию разводишь? Против советской власти? Ладно, сделаем политические выводы.

— Делай, — мрачно отозвался Паша, — плевал я на твои выводы!

Через два дня вечером приехал Шаклычев и сказал, что необходимо срочно провести отчетно-перевыборное собрание.

Довлиханов позвал Сазака и велел ему собирать народ.

— Так ведь половина баб на сараях! — шепнул тот, стараясь, чтоб не услыхал Шаклычев. — Ночь лунная.

Довлиханов метнул на счетовода грозный взгляд, и тот кубарем выкатился из правления. Мне Довлиханов тоже велел идти по домам.

Когда я зашел за сестренкой, она кипятила молоко. Возле нее сидела девочка, дочка Поллыка-ага, с банкой муки в руках.

— Она за молоком пришла, — нерешительно глядя на меня, сказала Джаннет.

— Очень хорошо, дай.

— А она вот… принесла… — Джаннет показала на банку.

— Молока дай, а муку пусть заберет, — твердо сказал я, хотя знал, что муки у нас осталось две-три горсти. — И пусть скажет отцу: мы молоком не торгуем.

Этого еще не хватало, думал я, шагая по улице. Мама всегда считала за грех продавать молоко, да и Анкар-ага наверняка не похвалил бы за такое. Ругать меня он, может, и не станет, по обязательно сделает замечание. И вот, не загляни я домой, Джаннет, пожалуй, взяла бы у девчонки муку.

Когда я вернулся, возле правления стояла толпа, стол и стулья для президиума уже вынесли во двор. Довлиханов открыл собрание, предложил избрать президиум. Услышав свою фамилию, Поллык-ага, не дожидаясь голосования, прошел за стол и сразу же начал председательствовать.

— Товарищи колхозницы! А также мужчины! В основном, слово для доклада предоставляется товарищу Довлиханову, — торжественно объявил он. — Разговоры, в основном, предлагаю прекратить!

Дольше всего Довлиханов говорил о героической борьбе советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Потом — наши задачи. Оказывается, выполняем мы их очень плохо. Положение никуда не годное. Он долго ругал бригадиров, звеньевых и рядовых колхозников.

— Но хуже всего, — сказал Довлиханов, — обстоит дело в бригаде Паши Анкарова. Мы оказали ему доверие, как фронтовику и бывшему учителю, но товарищ Анкаров не оправдал нашего доверия! Он не сумел воодушевить колхозниц на трудовые подвиги, он демобилизует, распускает людей. Нам же нужна требовательность, требовательность и требовательность…

Паша слушал Довлиханова совершенно спокойно, даже не закурил ни разу. Когда председатель добавил еще о срыве заготовки шелка-сырца, женщины зароптали.

— Товарищи женщины! — Поллык-ага поднялся со своего стула. — Наш председатель товарищ Довлиханов, в основном, делает доклад! Не проявляйте слабую сознательность!

— Ты больно сознательный! — раздался из темноты хрипловатый мужской голос. — Не человек, а тень председательская!

Женщины сразу осмелели. Поднялся крик:

— Врет председатель! Паша — честный бригадир!

— Днем и ночью работать заставляете! Что мы — тракторы?

— Доклады он делать мастак, а о людях подумать — нет его!

Шаклычев поднялся с места:

— Спокойнее, товарищи. Дослушаем председателя и всем дадим высказаться. Продолжайте, товарищ Довлиханов.

Собрание притихло.

— Это, товарищ Шаклычев, они не сами, их вон кто подбивает! — Довлиханов указал в ту сторону, где сидели Паша и Анкар-ага. — Бригадир и его отец проводят среди колхозниц вредную агитацию. Пользуются несознательностью…

— Э-гей, председатель, — громко сказал Нунна-пальван, поднимаясь со своего места в президиуме, — ты знаешь: я человек мирный, скандалов полюблю, по Пашу и Анкара-ага мы тебе грязью поливать не дадим! — Нунна-пальван хотел еще что-то добавить, по Шаклычев потянул старика за рукав, и тот опустился на стул.

— В такой обстановке, — срывающимся голосом произнес Довлиханов, — когда некоторые позволяют себе выпады… я продолжать доклад не могу! — Он начал собирать бумаги.

— Не нужен нам твой доклад! — послышался молодой женский голос.

— Хватит. Узнали, чего ты стоишь!

— Клеветник ты, а не председатель!

— Иди отсюда со своими бумажками!

Шаклычев встал, поднял руку:

— Спокойно, товарищи. Видимо, придется нам собраться еще раз. Объявляю собрание закрытым, доложу на бюро райкома.

Женщины еще немножко пошумели, потом стали расходиться. Но почему-то пошли не домой, а прямо к сараям, хотя им никто ничего не говорил.

Глава девятая

— Довлиханов совершенно не пользуется авторитетом, — начал Шаклычев свое сообщение на бюро. — Принцип волевого руководства, который он исповедует, привел к тому, что люди не хотят с ним работать, отказываются ему подчиняться. Даже члены правления не поддерживают председателя, если, конечно, не считать таких, как тамошний завфермой. Вот товарищ Санджаров знает: Довлиханова из райкома пришлось убрать по той же причине, а здесь, на низовой работе, он вовсе зарвался.

— Так. — Секретарь райкома Рахманкулов взглянул на Санджарова, но обратился к Шаклычеву: — Какие же у тебя предложения?

— Снять. Немедленно освободить от должности.

— Допустим. А дальше? Кого, по-твоему, можно рекомендовать на его место?

— Я думал. Всю дорогу об этом размышлял. Есть там один человек. Годков бы ему поменьше да грамоты хоть четыре класса… лучше Анкара-ага не придумать бы председателя!

Санджаров изумленно взглянул на Шаклычева и усмехнулся.

— Ты что, Санджар? — спросил Рахманкулов.

— Я считаю такой подход неправильным. Пусть бы Анкар-ага хоть академию кончил, нельзя его назначать председателем. Вы подумали, что получается: зять Санджарова — бригадир, сват — председатель. Подобрали, скажут, компанию.

— Ну, знаешь, это разговор не принципиальный, — резко возразил Шаклычев. — На каждый чих не наздравствуешься! Нам в «Бирлешике» нужен толковый руководитель, умеющий ладить с людьми, а кем он кому доводится — дело десятое.

— По-моему, Шаклычев прав, — заметил Рахманкулов и добавил: — Теоретически. А вообще Анкар-ага не подходит, это ясно. Какие еще есть предложения?