Даже написав предсмертное письмо, не обязательно было стреляться. Володя написал это письмо 12-го, а застрелился 14-го. Если б обстоятельства сложились порадостней, самоубийство могло бы отодвинуться. Но всё тогда не ладилось: и проверка своей неотразимости, казалось, потерпела крах, и неуспех «Бани», и тупость и недоброжелательство рапповцев, и то, что на выставку не пришли те, кого он ждал, и то, что он не выспался накануне 14-го. И во всем он был неправ. И по отношению к Норе Полонской, которую хотел заставить уйти от мужа, чтоб доказать себе, что по-прежнему ни одна не может ему противостоять, и по отношению к постановке «Бани». Правда, пресса ежедневно и грубо ругала ее, но не мог же он не знать, что пьеса блестящая, да и люди, которым он верил больше, чем себе, говорили ему, что он видит на десятки лет вперед, что далеко не все еще понимают, чем грозит нам подымающий голову бюрократизм, что постановка неудачная, что следующая может оказаться прекрасной. Провалилась же сначала «Чайка» Чехова! Рапповцы! Он знал им цену! Чего иного можно было ждать от них?! Не мог же он в них «разочароваться»! А выставка с трудом вмещала ломившуюся на нее молодежь. Неужели он всерьез «справлял юбилей»?
Но он был Поэт. Он хотел всё преувеличивать. Без того он не был бы тем, кем он был.
Оставленное письмо, адресованное «Всем», помечено 12 апреля.
«В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
Мама, сестры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
Лиля — люби меня.
Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Счастливо оставаться.
Владимир Маяковский 12/IV 30
Товарищи Рапповцы, не считайте меня малодушным.
Серьезно — ничего не поделаешь.
Привет.
Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться.
В. М.
В столе у меня 2000 руб. — внесите в налог.
Остальное получите с Гиза.
Весь Маяковский — в своем предсмертном письме. Он боялся, как бы кого-нибудь не обвинили в его смерти. Боялся сплетен. Больше всего он ненавидел сплетни. В нашем быту они начисто отсутствовали.
Он просит прощения и у товарищей, и у родственников за причиненное им горе. При жизни он старался не делать этого.
«Лиля — люби меня». Это значит: прости, не забывай, защищай, не бросай меня и после моей смерти. И после моей смерти я хочу быть первым в твоем сознании, как хотел этого при жизни.
К правительству он обратился словами: Товарищ правительство, — то есть с доверием, дружбой. И убивая себя, он оставался большевиком.
Он по-товарищески просил правительство взять на себя заботу о людях, о которых сам заботился при жизни.
Он поручил Осипу Максимовичу и мне заниматься его литературным наследством: Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся. Это означало: Брики так глубоко знают меня и мои сочинения, что разберутся не только в том, что я уже создал, но и в том, что я задумал.
Несмотря на разногласия с рапповцами, он считал их товарищами в революционной борьбе и не желал, чтобы они думали о нем как о трусе, и пожалел, что не доругался с ними по творческим вопросам, — это было не в его привычках.
Он всегда платил денежные долги и даже после смерти не хотел оставаться ничьим должником.
В столе у меня 2000 рублей — внесите в налог.
И не мог он умереть без стиха, без шутки — они сопутствовали ему всю жизнь.
И то, что упомянул В. В. Полонскую в составе своей семьи. Своей просьбой к товарищу правительству устроить ей сносную жизнь он надеялся дать ей независимость.
И не хотел он, чтобы его смерть послужила кому-нибудь примером: Это не способ (другим не советую). То есть это ничего не решает, ничего не меняет, это бегство, но у него выхода нет — нет сил побороть ощущение надвигающейся старости и с ней так гиперболически, казалось ему, растущей неполноценности.
Счастливо оставаться — пожелал он всем нам. Это было искренне. До последней минуты остался он верен себе.
Прошло много лет со дня смерти Володи.
Лиля — люби меня.
Я люблю его. Он каждый день говорит со мной своими стихами.
Последняя глава воспоминаний названа словами из предсмертного письма Маяковского «…у меня выходов нет», которые, на наш взгляд, являются ключевыми в этом послании «Всем». Множественное число (выходов) говорит о том, что и причин самоубийства могло быть несколько.
Оценивая действия и поступки гениального поэта, необходимо учитывать особенности его характера, о которых прямо или косвенно упоминается в книге. Маяковский по своей натуре был максималистом-победителем. Он не считал возможным для себя быть «одним из многих». Только первый и лучший, только любимый и единственный. К тому же, по свидетельству современников, Маяковский был очень азартным человеком и игроком: карты, маджонг, бильярд, а иногда просто орел-решка или чет-нечет.
Два дня Маяковский носил с собой предсмертное послание — этот вопль одиночества, надеясь, что хотя бы один выход все-таки, может быть, найдется. Так откуда, из каких лабиринтов он искал и не находил выходов?
Лабиринт первый
В октябре 1929 года группировка РЕФ постановила провести выставку «XX лет работы», которая должна была показать всё сделанное поэтом и художником за период 1909–1929 гг., а также роль, место и значение Маяковского в литературе и искусстве молодой страны.
Но выставка не принесла ему удовлетворения, не получила того общественно-политического резонанса, на который он рассчитывал, измотав его и морально, и физически. Большинство приглашенных писателей ее бойкотировали, не пришли и партийно-правительственные деятели. А в Ленинграде выставку вообще игнорировали, и Маяковский монтировал ее почти один. Друзья и соратники по ЛЕФу-РЕФу не оказали никакой помощи и поддержки при подготовке и монтаже стендов, что привело к взаимным обидам и ссоре, которая не была заглажена до самой смерти поэта. Короче говоря, выставка принесла ощущение разочарования, что было равносильно проигрышу.
Также большие разочарования принесли Маяковскому постановки сатирических пьес «Клоп» и «Баня» в Ленинграде и Москве. Прием был очень сдержанный, а со стороны РАППа категорично отрицательный.
Смириться с ярлыком «попутчика» приклеенного рапповцами, максималист Маяковский никак не мог. Преобразование ЛЕФа в РЕФ, а потом индивидуальный переход в РАПП — официальную партийную литературную группировку ситуации не изменили. Официально числясь в РАППе, он оставался для них чужим, примкнувшим «попутчиком», которого необходимо перевоспитать. Александр Фадеев, начинавший в то время карьеру главного литературно-партийного функционера страны, говорил, что вступление Маяковского в РАПП не означает, что он принят туда «со всем его теоретическим багажом. Мы будем принимать его в той мере, в какой он будет от этого багажа отказываться. Мы ему в этом поможем».
Недруги хорошо знали, как больнее ударить поэта, и не гнушались способами: по указанию функционера РАППа, главы Госиздата А. Халатова из готового тиража журнала «Печать и революция» была вырвана первая страница с портретом Маяковского и поздравлением поэту по поводу его юбилейной даты. Кстати, именно А. Халатова назначили председателем комиссии по организации похорон Маяковского.
9 апреля, за пять дней до гибели, больной гриппом Маяковский приехал на встречу со студентами Института народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. Группа студентов устроила поэту обструкцию, но он с большим трудом сумел переломить ситуацию и сказал, что поражен безграмотностью аудитории. Эта последняя для него встреча с читателями измотала Маяковского совершенно. Чувствовалось, что противоречия и сомнения в правильности выбора своего литературного пути в душе поэта нарастали. Во вступлении к поэме «Во весь голос» он писал:
И тут же:
Надо признать, что опубликованные Маяковским за последний год его жизни стихи — это почти сплошной «агитпроп». Их литературно-художественная ценность невелика, но необходимо было выполнять программный лозунг РЕФа, устанавливающий «примат цели и над содержанием и над формой», то есть главное не «что и как делать», а «для чего делать».[52]
Таким образом, есть основания говорить, что самым запутанным оказался творческий, литературно-поведенческий лабиринт, в котором поэт метался, думая, что «лампочка Ильича» указывает ему правильный путь.
Позвольте, может сказать читатель. А как же строки «любовная лодка разбилась о быт»? Поэт сам указал основную причину. Думается, что, учитывая свойства характера Маяковского, эта фраза была маскировкой. Не мог же человек-максималист, позиционировавший себя как пролетарский поэт революции, сказать всем о главной причине своего ухода.
Что же касается «любовной лодки», то это был скорее повод, а не причина. Собственно, какая любовная лодка разбилась и с кем?
Итак, лабиринт второй
15 лет Маяковский и Лиля Юрьевна жили вместе, но единственным он не был у нее никогда. Приняв правила игры любимой женщины, он каждое ее новое увлечение должен был воспринимать как собственное поражение, что для его характера было невыносимо. Натура победителя требовала компенсации и постоянной проверки своей неотразимости у женщин. А с ними Маяковский действительно был неотразим, хотя платонической любви для него не существовало. Эльза Триоле вспоминает, что как-то в запале разговора с нею он на крике выдохнул: «Я Лиле не изменял никогда!» Эти слова следует трактовать так: он любил только Лилю Юрьевну, а все остальные связи — следование правилам поведения, установленным ею.
По словам Лили Юрьевны, близкие отношения у них закончились в 1925 году по ее инициативе, хотя стихи со словами «я теперь свободен от любви и от плакатов» написаны поэтом в 1924 году. Но еще несколько лет Маяковский, по-видимому, надеялся на возобновление прежних отношений:
Крушение любовной лодки с Татьяной Яковлевой было чревато для Маяковского очень тяжелыми переживаниями. В дневниках Лили Юрьевны 1929–1930 гг. появляются записи о «разговорах с Володей» о Т. Яковлевой (с. 227, 231, 237). Это привело к тому, что тот стал реже бывать в квартире в Гендриковом переулке и менее доверительно разговаривать о своих личных делах. Тогда, вероятно, и появились эти стихи, позднее перефразированные для предсмертного письма.
Существует много предположений о причинах несостоявшейся второй поездки в Париж в 1929 году. Безусловно одно — это была большая и обоюдная любовь. Об этом свидетельствуют и письма Татьяны Яковлевой матери, и ее интервью. К сожалению, письма Татьяны, бережно хранимые Маяковским, были уничтожены Лилей Брик во время разборки архива поэта. Скорее всего, поездка не состоялась, так как была бесперспективна: Яковлева не считала для себя возможным возвращение в Россию. В результате завоевание красивейшей девушки Парижа обернулось для победителя поражением.
Знакомство с Вероникой Полонской, молодой и обаятельной, застенчивой и женственной актрисой МХАТа, состоялось летом 1929 года. Норе, как ее называли, было всего 21, но она, будучи уже замужем, не смогла устоять перед натиском Маяковского и ответила взаимностью. Писатель Виктор Ардов, с женой которого была очень дружна Полонская, отмечал ее необыкновенную чуткость и способность быть «нежной в любви». (Следственное дело В. В. Маяковского. Воспоминания. М.: Эллис Лак, 2005. С. 530).
«Могу себе представить, как должно было пленить Маяковского это свойство. Может быть, это-то именно свойство и превратило незначительный вначале роман с молоденькой актрисой в связь, закончившуюся трагически. Едва ли кто-нибудь из партнерш поэта по любви мог соперничать с Полонской в этом отношении». <…>
Ему казалось, что с Норой он начнет новую жизнь, что эта любовь компенсирует все неприятности и неудачи последних месяцев, и 4 апреля 1930 года Маяковский внес первый пай за квартиру в жилищно-строительном кооперативе, куда рассчитывал переехать вместе с Полонской осенью 1930 года. В. А. Сутырин вспоминал, что Маяковский сказал ему: «Вот строится дом и к осени будет готов, и я бы просил, чтобы мне дали квартиру, так как я больше на Гендриковом жить не могу». (Там же. С. 613).
Этот разговор состоялся в конце февраля или начале марта 1930 года.
Многие вспоминают, что психическое состояние Маяковского было в последние месяцы его жизни на пределе. Он просил то одну, то другую из знакомых женщин прийти посидеть с ним, разделить его одиночество. Полонская из-за своего семейного положения и занятости в театре не могла быть с Маяковским столько времени, сколько ему хотелось. Его преследовала навязчивая мысль, что он снова не единственный, что он смешон, и стал требовать, чтобы она немедленно рассталась с мужем, переехала к нему и как можно меньше бывала в театре. Очередная размолвка 14 апреля была не первой. Можно сказать, что последние месяцы Маяковский находился в состоянии моральной готовности к самоубийству и нажал на курок, находясь в состоянии аффекта после того, как Полонская ушла на репетицию, не выполнив его требования остаться.
Маяковский остался верен себе: один патрон в обойме и чет-нечет…
Лиля Юрьевна пишет, что, будь она в Москве, Маяковский был бы жив. Возможно, она права, но что было бы дальше?
Как Маяковский, человек с «тонкой кожей» и уязвимой психикой, жил бы в годы репрессий? Писал бы стихи в газеты, прославляя Сталина, с поддержкой арестов и расстрелов своих друзей и знакомых? А может, сам разделил бы их участь? В любом случае Маяковский был обречен, и Лиля Юрьевна, по-видимому, это понимала.