Я толкаю Чуню под бок, чтобы она тоже слушала бабушку.

— В та поры я была еще маленькая, — неторопливо повела она свой рассказ. — В твоих примерно годочках. А хорошо помню, как все говорили об этих варнаках. Как придет лето, так они и начинают тут баламутить. То коней из табуна угонят, то корову на мясо себе зарежут. А то и в деревню нагрянут. Да в самый сенокос норовят, варнаки, али в страду, когда все от мала до велика на пашне. А Кульчек наш в та поры был еще маленький. Малолюдство еще было. Вот в такую пору они и заявлялись к нам, и старались вломиться, конечно, к тем, которые побогаче. А летом дома известно кто — старики да дети малые.

Вот проходят они один раз среди бела дня всей оравой прямо к Меркульевым и заставляют стариков перво-наперво варить им полный обед, подавать пива и выставлять на стол все, что имеется. Да мало того, еще свечи требуют. Все свечи, говорят, давайте, сколько есть! Уставили ими стол, зажгли и гуляют, варнаки, днем при свечах. А напоследок забрали из дома все масло, сало, всю одежонку, которая получше. Да еще наказали никому ничего не сказывать. «Смотрите! — говорит ихний атаман. — За хлеб, за соль спасибо. А если пикнете насчет нас кому-нибудь хоть одно слово, тогда уж не взыщите. Не пожалеем ни старых, ни малых».

Я слушаю бабушку и отчетливо представляю себе разбойников вместе с их атаманом. Сидят себе днем при свечах у Меркульевых и пируют. И еще песни поют. Тут я вспомнил разбойничью песню, которую поют у нас поселенцы Матюгов и Ивочкин, когда бывают пьяными:

Я хочу спросить у бабушки — не эту ли песню пели разбойники, когда пировали у Меркульевых, но бабушка опять переводит разговор на свою курицу:

— Ты смотри, Чуня, за этой рябой. Как бы она у нас под амбаром не обосновалась…

— Я, бабонька, завтра попрошу Акентея слазить под амбар да все там оглядеть, — успокаивает ее Чуня.

Я, вслед за Чуней, тоже стараюсь успокоить бабушку насчет этой рябой курицы и обещаю ей непременно слазить завтра под наш амбар и все там осмотреть.

— Вот и хорошо, — говорит бабушка и продолжает рассказ о разбойниках: — «А то всех вас перережем, — говорит этот ихний атаман, — если хоть одно слово скажете о нас добрым людям». С тем и ушли.

Ну, старики, понятно, и молчат после этого. Как в рот воды набрали. Только плачут да ахают. А в субботу, когда вся семья съехалась с покоса, они и объявили обо всем, что у них приключилося. Обсказали все, как было. Ну, тут, понятно, все пришли в полное расстройство, особливо женщины. Шутка ли — безо всего остаться. Обзаводились-то годами.

На другой день Меркульев ни свет ни заря отправился в волость к начальству. Обсказал там все как следует, что ограбили его, догола обчистили. «Да кто вас ограбил-то?» — спрашивает его волостной начальник. «А из Шерегеша, — говорит ему Меркульев, — они заявились. Там, — говорит, — эти варнаки обосновались». — «Опять этот Шерегеш! Уж который раз, — отвечает волостной начальник. — Это, — говорит, — идринские каторжане с казенного завода бегут, так они у вас там и пошаливают. Вы сами, — говорит, — с ними ведите расчеты. А нам, — говорит, — это дело несподручно. Жизнь не надоела еще — в ваш Шерегеш соваться».

Я слушаю рассказ бабушки, и меня вдруг осеняет неожиданная догадка насчет бродяжки, который поселился в нашей бане. Почему он так долго смотрел сегодня на наш Шерегеш? Может быть, он тоже был в той шайке? Эта догадка кажется мне настолько убедительной, что я хочу поделиться ею с бабушкой. Но она опять обращается к Чуне с неожиданным вопросом:

— Чуня! А половики-то мы с тобой ведь не убрали. Так и оставили их на поленнице, за амбаром. Что же делать-то? Ах ты, беда какая!

— Да дождя-то не будет, бабонька. Вроде все пронесло.

— Какое там пронесло. Разве не слышишь, как погромыхивает. Того и гляди, польет. Придется ведь вставать да идти. — Бабушка с трудом поднялась и засветила лампу. — Того и гляди, сорвет их ветром да в грязь. Опять в пруд придется тащить. Ну совсем памяти не стало, — причитала она, надевая откуда-то появившийся в ее руках шабур.

Тем временем Чуня подошла к двери и осторожно приоткрыла ее. Со двора глянула на нас непроглядная тьма. Ослепительная вспышка молнии ярко высветила амбар, телегу против амбара и опрокинутое вверх дном ведро на крыльце. На небе что-то перекатывалось и рокотало.

— И как это я их забыла? Пойдем, Чуня, отнесем их хоть под крышу.

Тут бабушка убавила свет в лампе и вышла с Чуней во двор. Я остался один в пустом доме, в полутемных сенях, и сразу почувствовал себя беззащитным.

«Ушли… бросили меня, — с горечью думал я и тут же почему-то вспомнил бродяжку, который поселился у нас в бане. — Вот где страшно-то. А может, он и не в бане вовсе, а где-нибудь по деревне ходит?.. Может быть, он у наших ворот стоит?..»

При мысли об этом мне сразу сделалось страшно. И чем дольше я ждал бабушку и Чуню, тем сильнее росла уверенность в том, что бродяжка непременно стоит у наших ворот.

Вдруг резкий порыв ветра сорвал с крыльца ведро и с грохотом покатил его по двору.

— Бабушка! Чуня! — закричал я и вскочил на ноги, чтобы бежать на двор. Но тут яркая вспышка молнии ослепила меня, и раздался такой сильный удар грома, что лампа мигнула несколько раз и погасла. Оглушенный, я упал на постель, уткнулся в подушку и накрылся с головой шубой. Я забыл уж и бродяжку, и разбойников. Я все забыл, кроме одного — чтобы скорее пришли бабушка и Чуня.

Наконец на крыльце послышались возбужденные голоса, и почти одновременно зашумел сильный дождь.

— Ну, слава богу, успели. И как это я, старая, про них забыла, — говорила бабушка, зажигая лампу. — Ну, а ты-то как тут? Перепужался?

— Бросили меня, — захныкал я. — А он тут. У ворот стоит.

— Кто у ворот стоит? — встревоженно спросила Чуня.

— Да он. Бродяжка этот.

— Что ты, милок, опомнись, — сказала бабушка. — Это тебе от страха втемяшилось. Спит он сейчас, твой бродяжка, без задних ног. В нашей бане.

Вдруг ослепительная молния опять прорезала темноту. И почти сразу над самым нашим домом раздался оглушительный удар грома.

— Мне страшно! Я боюсь! — закричал я, падая на постель.

— Свят, свят, свят восподь Саваоф! — забормотала бабушка и начала поспешно крестить потолок, двери и углы сеней. — Не бойся, милый. Ничего не будет, только молитву читай. Как ударит молонья, ты сразу: «Свят, свят, свят!» Как гром грянет, ты опять: «Свят, свят». Не надо бояться.

«Свят, свят, свят! — повторяла она при последующих ударах грома. — Теперь уж ничего. Не страшно. И дождик, слава богу, пошел. Хлеба польет как следует».

При бабушке и Чуне мне уже не страшны ни гром, ни молния. Тем более что громыхало все реже и реже. Однако я все еще не мог удержать слез и, уткнувшись в подушку, продолжал хныкать.

— Да не плачь ты! Не плачь!.. В самом деле нехорошо вышло — оставили ребенка одного. Это я во всем виновата. Забыла про эти половики, пропади они пропадом… Ты уж не сердись на меня на старую, а я тебе про разбойников доскажу. Спать-то, поди, не хочешь?

— Нет, не хочу.

— Ну вот и хорошо. На чем мы остановились-то? Ах да… Поехал наш Меркульев в волость жаловаться, что ограбили его, а волостной начальник послал его обратно ни с чем. Сами, говорит, управляйтесь с этими разбойниками, а у нас, говорит, и без этого мороки много. С тем Меркульев и домой приехал…

Ну, тут собрались наши мужики. Поговорили, посудачили об этом, поахали всем обчеством и разошлись… Так бы и дальше терпели этих грабителей, если бы не наш дяденька Антип.

Дяденька Антип богатырь был у нас. Осилок! Все знали это. Идет он как-то раз весной вечерком по улице и видит: около Сычевых целая толпа народу. Одни борются, другие с двухпудовой гирей балуются, третьи за веревку тянутся. Увидели дяденьку и зовут его силенкой помериться. «Ну что ж, — говорит дяденька Антип, — давайте, — говорит, — потягаемся немного за веревочку… Беритесь с того конца, а я с этого». Схватились тут человек десять за один конец, а дяденька за другой. Уж они его и так, и этак. Куда там! Он как каменный. Ни с места. А потом взял да и потянул их. Они упираются изо всех сил, а он знай тащит их волоком по улице. Смеху-то сколько было. А опосля того взял у них гирю двухпудовую, помахал ею да через всю улицу в огород к Лупановым и забросил. Шутка ли такое дело!