— Ну, а сам-то ты, сам-то ты, Иван Фомич, что думаешь об этом? Ты ведь бракуешь наши раскладочные ведомости, заставляешь заново все пересчитывать да переписывать. Выходит, ты помогаешь богатым грабить и обирать бедных?

— Что я думаю? Думаю я сейчас о том, как бы об этом нашем разговоре не стукнули куда надо, не донесли бы, что мы с тобой сговариваемся мутить народ, подстрекать его не платить податей, бунтовать против начальства. Вот о чем я думаю. А проверять ваши раскладочные ведомости и особенно исправлять их мне, по совести говоря, стыдно. Стыдно, а приходится… Что поделаешь? Зарабатываю здесь свои тридцать рублей в месяц. Если я не буду это делать, мне придется впрягаться в мужицкую лямку. Пахать, пилить, рубить. А мне это здоровье не позволяет. А потом, и не умею я работать по-мужицки. С детства, как только окончил школу, сижу здесь. Проверяю и исправляю ваши раскладочные ведомости. Что я могу сделать? Плетью, брат, обуха не перешибешь. Витебские и александровские попробовали на сходе завести речь о подоходной раскладке, а что из этого получилось? Ничего! Сход не поддержал их и вынес решение о подушной раскладке. Чтобы отменить эту подушную раскладку, нужен другой сход с другими гласниками, с гласниками из бедных мужиков. И, конечно, другое начальство. В крайнем случае, специальный приказ высших властей с запрещением подушной раскладки мирских и губернских сборов. Вряд ли мы с тобой доживем до того времени…

— Так что же нам делать, Иван Фомич? Неужто молчать и платить эту подушную подать? Это ведь для мужика разоренье. Заработков в наших местах, сам знаешь, нет, а подати требуют.

— Не знаю, что тебе и посоветовать, Тесленков. В других местах, если судить по газетам, мужики бунтовали. Но это было до войны. А теперь, брат, вся наша держава стоит на военном положении. Не набунтуешь. Чуть пикни — и сразу: на основании таких-то и таких статей правил о местностях, состоящих на военном положении, крестьянина такого-то выслать на время действия военного положения в Туруханский край или в Енисейский уезд на Ангарский участок, под надзор полиции. Что ты на этот счет думаешь?

— Сейчас вроде никого не трогают.

— Не трогают до поры до времени, пока все спокойно. А начнись хоть бы с этими податями заваруха, как в девятьсот шестом году, опять начнут хватать да отправлять туда. Начальство, оно, брат, настороже. Чуть что, сразу тут как тут!

— Так что же мне делать с податями с этими?

— Что делать? Раскладывать! Государственную оброчную по доходности, остальные подушно — по бойцам. Раскладывать и не рыпаться. А там пусть что будет…

— Ну, задал ты мне задачку, Иван Фомич. Как подумаю, так руки опускаются. Значит, раскладывать, говоришь? А может быть, не раскладывать? Может, вообще не ввязываться в это дело?

— А кто же будет это делать за тебя?

— Кто-нибудь другой сделает, а я, пожалуй, не буду. Вот Павел Михайлович, говорят, собирается перебираться к нам в Чернавку. Там у него дом, огород, коровенка… А здесь ему у вас, видать, трудно. Пусть переезжает да писарит заместо меня. А я мельницу свою завершать буду. Колесуху ставлю в Чернавке. Там хоть обсчитывать никого не придется. За помол цена общая для всех… И с богатых, и с бедных…

— Что ж, колесуха — дело хорошее.

— Думал до весны дело отложить, а вижу, что тянуть не стоит. Чем скорее, тем лучше. Может, Коваленкову все сплавлю.

И Тесленков пошел куда-то, видать, уговаривать Павла Михайловича ехать писарем в Черную Кому.

— Постой! Погоди! — окликнул его Иван Фомич. Тесленков выжидательно остановился.

— О нашем разговоре никому ни слова. А то, чего доброго, стукнут по начальству. Неприятностей не оберешься.

— Каки таки неприятности? Закон правильный — с богатых побольше, с бедных поменьше. А мы, дураки, делаем наоборот — с бедных побольше, с богатых поменьше.

— И все-таки об этом лучше пока не распространяться. Теперь время военное. Лучше пока молчать. А там видно будет…

Глава 14 ПОВЫШЕНИЕ ПО СЛУЖБЕ

Сегодня Иван Иннокентиевич пришел на работу, как обычно, к одиннадцати часам. Народу в волости почти никого не было. Всего три человека к Ивану Осиповичу за какими-то справками. Иван Осипович быстро их отпустил. А после того все мы, вместе со старшиной Безруковым, заседателем Болиным и дежурными ямщиками, собрались у Ивана Иннокентиевича. Он был сегодня в ударе и рассказывал одну историю смешнее другой.

Самому Ивану Иннокентиевичу эти истории тоже нравились. Он буквально разыгрывал их перед нами в лицах и сам вместе с нами смеялся над ними до упаду.

Сначала Иван Иннокентиевич рассказывал разные истории про купцов, про разных начальников, про богатых мужиков, а потом стал изображать проповедь новоселовского батюшки отца Никодима, в которой тот старался укрепить свою духовную паству в истинной вере. С особым подъемом Иван Иннокентиевич разыграл конец проповеди отца Никодима:

— От этих хорошо известных нам из Священного писания примеров всемогущества божия обратимся, братие, к нашей повседневной жизни… Не буду перечислять вам многочисленные примеры помощи божией верующим, известные мне как духовному пастырю своего прихода, расскажу вам о чудесном исцелении себя самого от тяжелого недуга…

Тут Иван Иннокентиевич сделал великопостное лицо и елейным голосом продолжал:

— …В самом начале великого поста случился со мной нынче страшный запор… Не гонит день, не гонит два, не гонит целую неделю. И так мучаюсь весь великой пост… Обращался я со своим недугом к врачам земным. И здесь, в Новоселовой, в Балахту ездил. Принимал по их совету разные лекарствия. Ничего не помогло. Когда же я обратился со смиренной молитвой к врачу небесному…

Тут Иван Иннокентиевич сделал длинную паузу, а потом под оглушительный смех своих слушателей эффектно закончил:

— В четверг на страстной неделе перед самой заутренней меня пронесло…

За проповедью отца Никодима последовала новая история о другом священнослужителе, который всю ночь играл в карты и мысленно все время просил бога о выигрыше. И все-таки продулся в пух и прах. Конечно, батюшка был расстроен большим проигрышем и очень обижен на господа бога за этот проигрыш. Перед самым рассветом является к нему сторож из церкви узнать, надо ли сегодня звонить к заутрене. И тут батюшка не сдержался и сердито закричал: «Ни бом-ти-ли-ли! Ни за веревочку! Как он для нас, так и мы для него!»

Дальше Иван Иннокентиевич стал рассказывать нам историю про молодого попа, который остановился в одной деревне на земской квартире. А ночью на земскую квартиру заехал проезжий ухарь-купец, и хитрый хозяин отвел его спать в ту же горницу и положил в одну кровать с длинноволосым попом. Дальше мы ждали подробностей о том, как ночью купец принял длинноволосого батюшку за молодую женщину и что там у них из этого могло получиться. Но в самом интересном месте Иван Иннокентиевич вспомнил, что ему давным-давно надо быть дома по неотложному делу, и так расстроился, что не стал досказывать нам свою историю. Тут он сразу выпроводил из своей комнаты всех своих помощников и ямщиков, а меня почему-то попросил на минуту остаться. Потом обратился к старшине:

— Что будем, старшина, делать? Павел Михайлович из волости ушел. Писарить поехал в Черную Кому. Фомич занят на податных делах, статистике и военном учете, Иван Осипович выдает паспорта и ведет текущую переписку. А волостной суд вот уж две недели без писаря. Кого будем сажать на волостной суд?

— Почем я знаю? — ответил старшина. — Кого надо, того и сажай.

— Я думаю Иннокентия на это дело поставить. Справится парень. Ты не возражаешь?

— Акентия так Акентия. Мне все одно.

— Что значит «все одно»? Ты старшина. Ты — хозяин волости. Ты за все в ответе…

Когда Иван Иннокентиевич говорил старшине, что он хозяин волости и за все в ответе, то старшина всегда сильно пугался. На этот раз он тоже испугался и плаксиво заговорил:

— Так я что? Разве я против? Сажай, раз надо. Тебе виднее.