— Ну, а как ты живешь-можешь?

— Жизнь у нас беспокойная, — озабоченно ответил Егор. — В цехе прорыв форменный. С клепкой катеров для Камчатки зашились, беда просто. А главное — людей недохватка.

— Я тебя не про завод хотел. Дома дела как?

— Ах, дома… Дома — ничего: живем, хлеб жуем, — пошутил Егор.

— Хватает хлеба-то? — не замечая шутки, серьезным тоном спросил Федос.

— Не голодуем. По рабочей категории получаем. А вообще-то хлеба нужно больше. Без колхозов его не добудешь. Укреплять надо колхозы, Якиму твоему помочь требуется.

Федос снова нахмурился: опять разговор принимал нежелательное направление. Где-то в глубине души Лобода чувствовал себя виноватым перед Якимом, которому надо было бы подсобить в его нелегком деле. И упоминание Егором имени Якима Федос воспринял как тайный укор его отъезду из родного села.

Трудный этот разговор прервался с приходом Андрея. Умывшись и переодевшись, он подсел к столу, поздоровался с гостями. Он догадался, что это и есть тот самый Федос, о котором иногда вспоминал отец.

Семен смотрел то на Егора, то на Андрея и дивился тому, насколько они похожи друг на друга. Так же как у отца, над темными, озабоченно глядящими глазами Андрея взлетали от переносья к вискам подвижные брови. Такая же шапка свернутых кольцами черных волос. Скуластое, смуглое лицо, обветренные губы мягких линий, припухлые, очень похожие на Катины. И привычка упрямо склонять голову, будто человек заранее ни с чем не хочет соглашаться, — тоже отцовская, как и немалый его рост и кость — широкая, крепкая. Сквозь смуглость кожи Семен разглядел на лице Андрея синеватые порошинки — след разорвавшегося в руке детонатора. Другой след этого взрыва — левая рука без среднего пальца. Андрей по привычке держал изуродованную руку сжатой в такой же, как у отца, крепкий кулак, и отсутствие пальца не сразу можно было обнаружить.

Андрей заметил, что его пристально рассматривает Семен, и лукаво подмигнул ему карим внимательным глазом, как давнишнему знакомому.

— У нас завтра беготня будет, — сказал вдруг Андрей. — Только что ледокол корму разворотил. О причал угораздило.

В голосе Андрея слышалось не столько сожаление о случившемся, сколько прорывалась мальчишеская неудержимая радость по поводу предстоящих хлопот, возни с поломанным ледоколом, предвкушение интересной работы.

— Чему радуешься? — рассердился Егор. — Это ж тысячи золотых рубликов покатятся сейчас в чужой карман.

— Каким образом? — живо поинтересовался Федос, не понимая, что общего между недавно виденным ледоколом в бухте и золотом.

— Вот, паря, каким: в порт идут иностранные пароходы. Бухта подо льдом. Без ледокола им не пройти. И вот соберутся у входа в гавань чужие корабли, станут, дожидаючись, а мы им за каждый день простоя — валюту плати.

— И много? — с тем же хозяйственным интересом допрашивал Федос.

— За каждый пароход рублей по шестисот в день. Чистым золотом, — подчеркнул Егор последние слова.

Федос непритворно ахнул.

— И заметь, — продолжал Калитаев, — платим не за работу, а за то, что стоят и дым в воздух пускают. Да еще и злорадствуют на нашу незадачу.

— Это верно, — вздохнул Федос, — кабы за дело раскошеливаться — куда ни шло.

— То-то и оно, — согласился. Егор. Он мучительно страдал при мысли, что драгоценная валюта уплывает из государственного кармана, который не ахти как полон: каждая копеечка на счету, собрана с трудом и нужна как воздух.

Семен не представлял себе, что ледокол, крошивший совсем недавно лед в бухте, стоит сейчас с разбитой кормой, недвижный. Но зато легко сообразил, какое важное дело выполнял, оказывается, этот ледокол и как дорого оно стоило.

— Да, мороки теперь хватит с этим делом, — как бы соглашаясь с Андреем, сказал Егор. — И надо же в такое время случиться поломке. Через несколько дней придет настоящая весна и льду конец — пусть бы уж тогда и ломался. Ежели не починить сразу, то за эти немногие дни придется кучу денег потерять. А как ремонтировать? Док занят и не скоро освободится… Задача!..

Калитаев говорил ворчливо, могло показаться, что он недоволен множеством дел и хлопот, свалившихся на него. Но он, как и Андрей, радовался в душе этим хлопотам и заботам и погружался в них с головой, только тогда и чувствовал себя настоящим человеком. Все, что происходило вокруг, никогда не было для него чужим.

В дверь постучали. Семен видел, как ожидающе смотрела на дверные створки Катя.

— Входи, кто там есть, — весело отозвался Егор.

На пороге стоял парень лет восемнадцати, ростом с Семена. Он сдернул с вихрастой головы шапку-ушанку, отделанную густым волчьим мехом. Одет парень был в черный матросский кургузый бушлатик с очень короткими и узкими рукавами, из которых выглядывали покрасневшие на ветру и морозе руки. На ногах — старенькие, стоптанные бурки из черной валяной шерсти, обшитые кожей. Пришедший щурил глаза, но не столько от света, сколько от стеснительности.

— Швартуйся к столу, Серега, — пригласил гостя Андрей.

Сергей повесил на гвоздь бушлатик и шапку, на которую почему-то хмурясь посматривал бородатый гость Калитаевых, потом достал из кармана тужурки небольшой сверточек, похожий на книгу в газетной обертке, и подошел к столу.

— Показывай, чего там изобразил, — сказал Андрей, взяв из рук Сергея сверток. — Опять, наверное, букетики-цветочки…

— Отдай, — требовательно сказала Катя и протянула руку к свертку.

Но Андрей, не обращая внимания на сестру, явно подзадоривая ее, разворачивал сверток. В нем был альбомчик с жесткой обложкой из голубого картона с наклеенными аляповатыми розами — безвкусное литографированное творение неведомого ремесленника. Медленно перелистывал Андрей альбом, разглядывая не первый раз наивные рисунки, стихотворные и прозаические посвящения подруг и друзей, отгибал уголки листов с «секретами», которые таили в себе одни и те же ребяческие остроты, вроде: «Кто читал секрет без спроса, тот останется без носа». Сергею Катя давала свой альбом несколько раз: он умел рисовать грустные картинки: одинокая избушка с желтеньким оконцем, неестественно красное закатное небо, синий вечерний снег и черный ствол кедра. Печальное звучанье рисунков, видимо, нравилось хозяйке альбомчика. Однажды Андрей жестоко раскритиковал Сергея за отсутствие выдумки, и тот стал рисовать цветы, старательно копируя их со старых почтовых открыток. Цветы и вовсе не понравились Андрею. Он доказывал, что краски подобраны неправильно, что настоящие цветы гораздо привлекательней и ярче и что уж если берется человек рисовать, то пусть рисует не с чужих картинок, а пойдет в поле, в лес и смотрит все в натуре. Попадало за увлечение альбомом и Кате. «Это ж чистое мещанство. Гимназистки выдумали, кисейные барышни», — издевался Андрей. «Ну и пусть. А все равно — память о друзьях», — спорила Катя.

На этот раз Андрей увидел в альбоме необычный рисунок. Сергей впервые изобразил человека. Молодой смуглолицый парень с черной смоляной шевелюрой, с радостными глазами держал высоко поднятый в руке пылающий комочек, от которого падал неправдоподобно яркий свет вокруг.

— Интересно. А как же он такой огонь в руке держит? — посмеиваясь спросил Андрей.

— Это — сказка. В сказке все можно. Сердце свое держит. Это я у Горького прочитал. Данко…

— Интересно. Ты мне принеси эту книжку, — уже без насмешек сказал Андрей.

Семен не отрывая глаз смотрел на диковинного цыганистого парня, освещающего дорогу в лесу собственным горящим сердцем. Вот бы почитать! До чего ж, наверное, замечательная сказка!.. «Идем!» — крикнул Данко, — прочитал Семен подпись под рисунком, — и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям. Семен вспомнил, что у Поли среди книжек была одна книга Максима Горького, но он так и не прочитал ее. И при воспоминании о Поле снова затосковал по Бакарасевке.

Сергей с виду был очень похож на одного деревенского Сенькиного дружка: волосы торчком, нос немного толстоват, вздернут и украшен веселыми конопушками. А брови держит все время приподняв, сжимая ими кожу на лбу в складки. И оттого кажется, будто парню все в диковинку. Семену Сергей понравился: лицо у парня было откровенное, без хитрецы, не злое — это потому, что рот добродушный, не кривящийся в ехидной улыбочке. Вот только шея тонковата, да и вообще кость мелкая, слабая. «Из служащих», — определил Семен, и ему почему-то стало вдруг жаль парня за его худобу и как-то неловко за свое крутое, мускулистое тело, которого хватило бы на двоих таких Серег.