— Опричники!.. Изверги!.. А-а-а!..

Рядовский шагнул к кричащему. Хмель, однако, не позволял ротному сообразить толком, что происходит. Он слышал крик, а это было против устава, — значит, требовалось наказать нарушителя.

— Ма-а-лчать!

Офицер занес кулак, чтобы ударить минера.

И вдруг почувствовал, что его руки схвачены будто железными клещами. Егор стоял лицом к лицу с Рядовским и огромными своими ручищами сжимал кисти офицерских рук.

— Не троньте, ваше благородие, — тихо сказал Калитаев. — Уйдите отсюда, добром просим… Уйдите от греха, ваше благородие…

В голосе Егора слышалась угроза.

13

В тот ненастный и скорбный осенний день, когда у подножья лесистой сопки в бухте Улисс царские винтовки погасили пламя шестнадцати жизней, Егор стал отцом. Он ничего не знал о рождении сына: с тех пор как минеров заперли в казармах в бухте Диомид, Егор дома бывал редко, а в дни мятежа связь с Владивостоком и вовсе прекратилась.

Ночью над казармой бушевал ветер. В щели окна у Егорова изголовья он задувал с подвыванием — казалось, будто кто-то невидимый оплакивал в ночи шестнадцать расстрелянных, которым бы жить да жить. Казарма бессонничала, тревожно вслушивалась в исступленный плач ветра, и вместе с другими слушал стоны непогодливой ночи Егор.

— Не спишь, браток? — спросил сосед по нарам, минер с Балтики, которого в роте звали Кронштадтцем.

— Какой уж тут сон, — глухо отозвался Егор.

— Это верно, — вздохнул Кронштадтец. — Сейчас во всем Диомиде, пожалуй, один Рядовский спит.

Он вспомнил свою службу в Кронштадте, восстание матросов, лица балтийских смертников-минеров, копавших себе могилы. Потом — издевательский марш по этим могилам… И вот на Тихоокеанском берегу он снова пережил то, что потрясло душу и закалило волю к борьбе там, на Балтике…

Кронштадтец свернул самокрутку, закурил, глубоко затянулся едким махорочным дымом.

— А ты зря ему руки-то крутил, — продолжал Кронштадтец, говоря шепотом, чтобы не услышали соседи. — Я так считаю, что сейчас силы беречь надо, не тратить их попусту на такие вот выходки. Один, браток, в поле не воин. Тут надо всем сообща за горло всю шайку схватить. Организоваться надо получше, вот оно что…

Егор и сам понимал, что погорячился, но сделанного уже нельзя было изменить.

— Хорошо, ежели он спьяна забудет, — говорил неторопливо Кронштадтец. — А коли вязаться зачнет, так ты ему скажи: мол, оборонить вас, ваше благородие, хотел от греха. Мало ли, мол, какая блажь у того полоумного в голове была. А я и другие — поддержим. Скажем: дескать, ты за жизнь ротного беспокойство имел. Может, еще в герои выйдешь.

И он невесело рассмеялся.

Медленно и неспокойно тянулась ночь. Егору она представилась нескончаемой. Уже похрапывал Кронштадтец, а Егор все думал, припоминал, осмысливал происходящее. В памяти возникали одна за другой картины человеческого горя, страданий, несправедливости. Вот высаживаются на берег Золотого Рога нищие, измученные переселенцы. А вот с протянутой рукой ходят по Владивостоку обманутые подрядчиком рабочие, поднявшие голодный бунт; они не пожелали идти на уступки хозяину, ушли от него, поселившись в знаменитых холерных бараках, неподалеку от Егорова дома. Впервые Егор наблюдал так близко рабочую сплоченность и единодушие. Потом — встречи с проезжавшими через Владивосток из Японии бывшими пленными, их бунтарские рассказы об ужасах войны. Потом — израненные корабли, жалкие остатки разгромленной Тихоокеанской эскадры. Потом…

«К большевикам надо прибиваться», — подытожил Егор все, о чем передумал в эту бессонную ночь. Он хотел разбудить Кронштадтца, посоветоваться, открыть перед ним душу. Егор почувствовал, что отныне большая к кровная дружба связывает его с балтийским минером. «Сколько еще придется в жизни постигать людей, разбираться — кто друг, кто враг», — думал Егор. Но одно он твердо знал теперь: друзей своих будет измерять по таким, как Кронштадтец.

Места Егора и Кронштадтца в солдатском строю были рядом. Егор на строевых занятиях постоянно ощущал локоть этого рослого, с широкой матросской грудью человека, присланного к берегам Тихого океана потому, что угадали в нем петербургские жандармы противника существующего строя. Таких царь расстреливал и гноил по каторгам и тюрьмам. Но разве можно было уничтожить всех, размышлял Егор. Вот ведь жив Кронштадтец. От него протянулась сегодня ниточка к нему, Егору. И может, не к нему одному. Значит, из шестнадцати убитых за революцию уже двое будут заменены в боевом строю. Егор почувствовал, какая огромная тяжесть заботы легла отныне на его плечи. Ну что ж! Он не согнется, не пошатнется. Крепкая рука товарища поддерживает его…

Днем Егора вызвали к Рядовскому. Кронштадтец ободряюще посмотрел на Калитаева, и Егор бестрепетно пошел навстречу своей неизвестной судьбе.

О вчерашнем разговора не было. Рядовский вертел в руках бумажку с двуглавым орлом в левом углу. Не глядя на Егора, сказал ему:

— Собирай вещи и — во Владивосток. Явишься к начальнику портовых мастерских. Будешь там работать, Предписание есть.

Рядовский не стал рассказывать Егору, что после восстания минеров были уволены многие рабочие порта, другие арестованы, а мастерские закрыты. Чтобы возобновить работу мастерских, командование собирало солдат и матросов, знакомых с кузнечным, слесарным, котельным и другим ремеслом.

— Кошмар души, — негромко сказал Рядовский свою излюбленную фразу и поднял на Егора красноватые после хмельной ночи глаза. — Какая там скотина вчера подняла крик?

— Не могу знать, ваше благородие! — бодро отчеканил Егор, стоя навытяжку и поедая, согласно уставу, начальство глазами.

Егор догадывался, что Рядовский не слишком заинтересован в выявлении кричавшего минера. Страх получить пулю не покидал теперь ротного ни на минуту. Страх связал его по рукам.

— Можешь идти, — приказал Рядовский, протягивая Егору документы. — И смотри там, не вздумай бунтовать, — сказал он в напутствие.

У порога казармы Егор попрощался с Кронштадтцем и, не оглядываясь, солдатским шагом пошел по дороге через сопки к мысу Чуркина.

14

Работал Егор в мастерских по шестнадцать часов каждодневно. Как солдат, он получал по три царских копеечки в день. Вольнонаемный рабочий за ту же работу имел немногим больше рубля, но и это была нищенская плата за тяжелый, рабский труд. И если голодали «рублевые», то Егору приходилось совсем туго. Он нетерпеливо считал дни, когда выйдет наконец срок его солдатской службы.

Наконец Егор снял солдатские погоны и снова превратился в вольнонаемного рабочего. Но не успел он устроиться как следует — стал безработным. Вместе с ним уволили из мастерских многих рабочих. По странному совпадению произошло это в годовщину возвращения Егора из бухты Диомид в военный порт. Но в прошлом, 1907 году Егор отправлялся домой с большими надеждами. А сейчас он шел, с отчаянием обдумывая случившееся. Ганнушка узнает по его лицу обо всем: беду нелегко спрятать.

Подойдя к дому, Егор присел на обломок камня, на котором в давние годы любил посиживать с дедом Прохором, и стал смотреть в приманчивую даль открытого моря, посуровевшего, потемневшего под холодным дыханием поздней осени. Море было такое же сумрачное и неспокойное, как и сама судьба Егора. А когда-то морской простор сулил Егору неизведанные радости, — стоит лишь, думалось ему, пуститься в дальнее плавание. И само море в ребячьи годы Егора выглядело веселым и беспечальным.

Море было повсюду — в жизни и в дедовских сказках. Оно простиралось совсем рядом, в нескольких минутах ходьбы от крыльца родного дома. Оно шумело вечным мерным прибоем или гремело от могучих ударов тайфунов. Оно рокотало на страницах незабываемых книжек, которые давал читать Калитаевым штурман дальнего плавания Изместьев. Он приходил в гости к Прохору Федоровичу и слушал его рассказы с таким же вниманием, как и малый Егорка.