А солнце уже начинало свой утренний бег, и надо было спешить на работу.

Вершина Орлиного Гнезда пылала в солнечном огне. Почерневшая от дождей и туманов сторожевая будка казалась в этом огне накаленной докрасна. Дубки роняли прошлогоднюю листву, уступая место родившимся молодым листьям. Внизу виднелась бухта и пароход, на котором приехала Ганнушка. Мачты его были красными в лучах восходящего солнца.

— Ой, лихо-лишенько! — вздыхала Ганнушка, посматривая на сопки, морскую неизмеримую даль и рыжеватую клочкастую овчину тумана, которую зябко натянули еще с ночи сопки Русского острова и теперь постепенно сбрасывали, открывая навстречу солнцу изумрудную листву островных рощ. Все было здесь непривычно против родных мест, не таким, как на далекой Украине, а потому чужим и неласковым. И только шедший рядом парубок с озабоченным лицом казался ей единственно близким и понятным. «Вот послала судьба доброго человека», — подумала Ганнушка, припоминая трудные дни в недосягаемой отдаленности чужих морей.

Дорога была неровной. Ганнушку покачивало после долгого пути в неспокойных океанах. Горбистая тропка вздымала каменные волны, и Ганнушке чудилось, будто она снова плывет по зыбьевому морю.

Лицо у Ганнушки было бледное, исхудалое.

— Тошно тебе с дороги небось? — заботливо спросил Егор.

Ганнушка молча кивнула головой.

Сквозь зеленую листву кряжистого, раскидистого дуба показалась белая стена калитаевской хатки.

— Вот и Орлиное Гнездо. Теперь мы дома.

И он широко распахнул дверь перед Ганнушкой.

11

Корабельную рабочую науку Егор Калитаев стал постигать в трудное, неспокойное время. Небольшая схватка Прохора с Дерябиным была первым вестником будущих столкновений между рабочими и хозяевами. И эти столкновения учащались. Егор сразу из детства вступил в мятежную юность. Платили Егору, как ученику, пятнадцать копеек в день. Причем наниматься на работу надо было ежедневно. Каждое утро подходил Егор к заводской конторке, где собирались десятки других людей, и ждал появления мастера. Он выбирал среди пришедших самых сильных, рослых, мускулистых. Егору везло: он подходил под эти требования. Но вот оканчивался рабочий день, Егор получал расчет — пятнадцать копеек — и уходил, чтобы утром начать все сначала. И только помощь отца, который однажды хорошо угостил мастера, решила судьбу Егора, и он был зачислен на постоянную работу. Как величайшую драгоценность взял он в руки рабочую бирку, поставившую его отныне на одну ногу с теми, кто работал в стенах завода. Бережно повесил Егор свою рабочую табельную марку рядом с отцовской и дедовской в плоский настенный ящик с проволочной сеткой вместо крышки. Теперь Егор был постоянным рабочим и получал двадцать копеек в день.

Егору бросилось в глаза страшное неустройство в делах мастерских. Вечная нужда в материалах, недостаток станков, скверный инструмент. За что ни хватись — всего мало, все на ладан дышит. А работы — невпроворот. В мастерских собирались доставленные сюда в разобранном виде миноносцы: опыт со сборкой «Янчихе» и «Сучены» оправдал себя. Эта работа отнимала много времени и требовала опытных мастеровых. Но не столько на сборке новых судов, сколько на ремонте старых встречались большие трудности. Корабли толпились у причальной стенки, ожидая починки, переделок, обновления. Они стояли месяцами, люди разрывались на части и не могли ничего сделать толком: то нет корабельной стали, то отсутствуют необходимые механизмы, а то просто бумажная переписка затормозила дело.

В таких случаях спасительным выходом из трудного положения была посылка судов на ремонт в Японию.

Прохор сжимал кулаки в бессильной ярости: в Японии могли, а здесь — не могли. И он мучительно искал виновников. И чем тщательнее отыскивал скрытые веревочки, которые кто-то невидимо дергал, направляя ход событий в порту, тем сильнее убеждался в заинтересованности высокопоставленных лиц в технической отсталости мастерских.

В Японии сидел всесильным царьком коммерсант Гинцбург, державший в своих цепких руках все судоремонтные дела русского дальневосточного военного и торгового флота. Он опутал многих начальников взятками, долговыми обязательствами, и те вынуждены были пользоваться услугами Гинцбурга, посредничавшего между Тихоокеанской эскадрой и японскими судостроительными фирмами.

Дерябину не давали покоя успехи Гинцбурга, начавшего свою карьеру простым разносчиком, бегавшим по кораблям. И Дерябин отправился в Японию на разведку: нельзя ли тоже погреть руки на неотложных нуждах флота? Однако Гинцбург быстро раскусил намерения конкурента и резко повысил сумму вознаграждений флотским начальникам и японским заводчикам. Дерябин отступил. Видя, что противник сложил оружие, Гинцбург, чтобы совсем обезопасить себя, предложил ему вступить в компанию на правах приказчика и доверенного лица. Дерябин вспомнил свою службу у Семенова в этой же роли и согласился. Теперь он должен был от имени Гинцбурга вести во Владивостоке все переговоры с местным начальством, подбивая его пользоваться в широких размерах услугами Японии.

Японское морское командование было крайне довольно подобным ходом дела: Япония, готовившая воину с Россией, в значительной степени держала в своих руках судьбы технической обеспеченности Тихоокеанской эскадры. Русские корабли были у японцев под руками, и не составляло труда подробно изучить все их уязвимые места на случай войны. Но, не довольствуясь этими возможностями, японский штаб отправил во Владивосток большую группу своих людей под видом рабочих. Все они были устроены в мастерские военного порта, а часть — на строившейся Уссурийской железной дороге.

Прохор однажды изловил японского клепальщика, занятого срисовыванием артиллерийского сооружения на крейсере. «Художник» даже и не пытался скрыть своей работы. Калитаев отвел клепальщика к вахтенному офицеру, а тот, поглядев на рисунок, беззаботно сказал: «Великолепно схвачено» — и отпустил шпиона.

На другой день клепальщик снова рисовал крейсер, и Прохор прошел мимо, сжав кулаки. А когда он поделился своими тревогами со Степаном, тот безнадежно махнул рукой и рассказал, что в Нагасакском порту на зимовавших в прошлые годы русских кораблях бродили целые толпы таких «художников». По их чертежам и рисункам японская фирма изготовляла для офицеров точные черепаховые модели русских военных кораблей. Точность обеспечивалась тем, что заказчики — офицеры Тихоокеанской эскадры — разрешали «художникам» измерять корабль, его надстройки и сооружения с помощью рулеток. Пропорции в результате такой тщательности получались в полном соответствии с натурой. Офицеры как с ума посходили: каждый норовил на память заполучить черепаховый кораблик.

— Всё до последней заклепки знают, — огорчался Прохор. — Ведь если случись война, не дай бог, — чего ж это будет? Как допустили?..

Дорого обошлись русскому флоту и модельки черепаховые, и нищета в портовых мастерских, когда разразилась русско-японская война.

Она пришла во Владивосток вместе с весенними изобильными снегами. Над сопками, над Орлиным Гнездом стояли белые дымы мартовских метелей. А в Уссурийском заливе однажды днем появились черные дымки японской эскадры. На Владивосток упали вражеские снаряды. Но город не отвечал на обстрел. Крепостные орудия не обладали нужной дальнобойностью, крейсера трусливо отстаивались в бухте.

Прохор стоял на пороге своего дома, угрюмо вглядываясь в тревожную, неясную даль моря, откуда пришли японские корабли. Они беспрепятственно бороздили воды Уссурийского залива. Глядя на жирные черные дымы вражеских крейсеров, Прохор вспоминал, как в этом же заливе проводил когда-то учебные походы Степан Осипович Макаров, как умело он учил владивостокских моряков воевать. И, будь здесь сейчас Макаров, думал Прохор, вряд ли так безнаказанно вели бы себя японские суда.

Мимо калитаевского дома безостановочно шли, поднимаясь на вершину Орлиного Гнезда, жители Владивостока. Они, как и Прохор, с горечью и недоумением смотрели на маневры японских кораблей, возмущались бездействием Владивостокского крейсерского отряда, ругали на чем свет стоит трусость его командира, плохо вооруженную крепость.