Тогда, прямо в коридоре, она уселась на пол, механически достала из кармана цветной мелок и стала безучастно водить им рядом с собой.

– Ты так готовишь материал к уроку? Тогда ошиблась временем и местом! – прозвучал над ней недовольный голос Шаховского. – Ты опоздала на час.

На уроках Виконт любил предлагать Лулу называть оттенки цвета по картинам или придумывать рассказы по ним. Услышав оклик своего учителя, Лулу тотчас вскочила с пола и подняла на него глаза:

– Они там так кричали! Так плакали… Их всех убьют! Она так его держала...А его все равно увели … одна там прямо упала. – С каждой фразой Лулу всхлипывала все сильнее и, наконец, снова заревела во всю силу.

– Кто упал? Что случилось? Чего ты опять начиталась?– отшатнувшись, подозрительно спросил Виконт, несколько смягчая голос. – Ну, успокойся!

– Я с Катей и Тоней ездила провожать Петра,– с трудом проговорила Лулу, – а там всех так провожали...все плакали… так плохо было…

– Так. Ничего больше мне не надо говорить, – сжав губы и нахмурив брови прервал ее Виконт, – я понял. И Антонине я объясню, чего не следовало делать. А ты послушай. Да. Это очень тяжко, Александрин, и тем, кто уходит и тем, кто надеется дождаться. Но помочь, ни тем, ни другим, сейчас нечем.

– А что такое Санья?– невпопад, подчиняясь течению своих мыслей, спросила девочка.

– Саня? Какой Саня?

– Дядя Гриша мне сказал: «Не плачь, Санья!»– задушевно припомнила Лулу.

– А-а! Саня, Шура, Саша – так по-русски сокращается твое имя, Александрин. Однако «Саня» вам, мадемуазель, не подходит, – сказал он и быстро добавил:

– Занятия пропущены, мне пора по делам, а ты, Александрин, иди, поешь и не отчаивайся.

Она нуждалась сейчас в утешении, в понимающем собеседнике и в глубине души ожидала встретить его в Виконте, но тот, как видно, не желал распространяться на эту тему. Тем не менее, Тоню, видимо, не поленился найти, потому что позже, накрывая на стол, та сказала:

– Теперь через эту нашу поездку Пал Андреич и вовсе запретил всем девушкам уходить за ворота, не спросившись, – и запела под нос что-то жалостливое. Но на Лулу, видимо, не обиделась, потому что приветливо продолжала:

– А вы успокоились, барышня, и ладненько. А как будете кушать, со всеми или у себя? Отец приедет к обеду…

– У себя, – быстро сказала Лулу и, захватив ломтик хлеба и горчицу, сама понесла их наверх.

Минут через пятнадцать Тоня с небольшим подносиком втиснулась в полуоткрытую дверь. Лулу, вздохнув, приступила к трапезе. Тоня, подпершись, тоже присела боком к столу и сказала:

– Эх, всех мужиков угнали!

– А Вик… а мсье Поль? Он же остается?– с надеждой спросила Лулу.

– Пал Андреич? Какой же он мужик? Не помри ваша бабушка, он бы и в учителях не ходил…

– Моя бабушка желала, чтобы он был учитель? – не поняла Лулу.

– Да, Господь с вами, совсем наоборот!

Говорить о Шаховском Тоне явно нравилось.

– Она ж его, как родного, воспитала, да что, как родного – любимцем ее был, среди родных детей. Я-то все знаю, мне мать говорила, а она у них еще в Петербурге служила, мы, барышня, не здешние, оттого я эту их речь казацкую не восприму никак! Вот был случай, меня в станицу послали…

– Тоня, а бабушка, откуда с ним познакомилась? С Полем Анреевичем?

– А-а! Дак это такая история жалостливая, что вам и рассказывать не могу, чувствительная вы такая, да и рано вам…

– Почему? Говори, пожалуйста!

– Вроде, подруга вашей бабушки от большой любви заболела. Замужем несколько месяцев побыла, мужа лишилась – и пожалуйста…

– Как это «заболела от любви»?

– Да, говорю же, рано вам, ну, тосковала сильно….Слушайте лучше дальше, чего скажу. Павла Андреича бабушка ваша и покре-стила – крестной, значит, его стала. Родная мать все по заграницам лечилась, а мальчик тогда при ней, бабушке, значит, вашей оста-вался. А как мать померла, ему лет десять было, крестная его насовсем при себе и оставила. Это правильно, это по-христиански. Она его, будто, усыновила. Свои дети тогда уже были взрослые, на беду все мальчишки, а ваш дедушка, земля ему пухом, еще и поважнее военный был, чем ваш папенька, а устав – точь-в-точь: мать сыновьями не ведай! Сызмальства – в военное учение. Она и привяжись к крестнику, а муж не встревал. Ей, вишь ли, военная муштра – как нож в горле... Она через это детей своих и не видела почти. А Павла-то Андреича стала по-другому, как барышню, учить – книжки, музыка, рисование. Мать говорила, как в дом новую картину или там фигуру какую привезут, она ее долго и сблизи и издаля рассматривает. И крестник с ней.

– И мы с мсье Полем картины смотрим! – выпалила Лулу. – Это так интересно! Ты что думаешь, Тоня? Снег – просто белый? О, нет! Он и серый, и желтоватый, и розоватый, и прозрачный, и тусклый бывает, и иск-ря-щийся…– старательно выговорила она.

– Гляди, каких слов понабралась! Да как выговариваете-то чисто! – поразилась Тоня.

– Да, можно смотреть, смотреть, и ничего не видеть! Надо учиться видеть и выражать словами увиденное, – важно произнесла Лулу и замолчала. Она вспомнила, что сегодня лишилась порции этого желанного учения, а вместе с тем и причину – пыльную страшную площадь, крики, плач…

На душе стало тоскливо.

– Да уж, Пал Андреич про это знает… Сам на рисовальщика учился по заграницам разным… Что-то засиделась я тут с вами здо-рово, – сказала Тоня, заметив выражение лица Лулу.

– Нет, нет, Тоня, немного поговори со мной... если бы Павел Андреевич видел сегодня утром, какие ужасы бывают…

– Вы скажете тоже, барышня! Думаете, поплакал бы с нами? То ли он еще видел, отчаянный такой! Вы думаете, барыня его барышней воспитывала, он барышней и вырос? Он, как назло ее сыновьям, их всех переплюнул в воинских науках, и на шпагах ихних этих, и на конях, и в драках. А дедушке вашему – по нраву, он поощрял, разрешал обучаться, не скупой был. И дообучался… такой еще задира стал женин воспитанник… Он в загранице своей такие штуки пошел откалывать, барыня все пугалась. Вот я вам случай расскажу… Как-то мою мамашу позвали в комнату, входит, а барыня чуть живая и плачет-заливается. Лиза, – говорит, – а это моя мать, Лизавета Григорьевна, – Лиза, беги сейчас на почту и пошли это письмо, чтоб сегодня же ушло. Ну, мать побежала, а как вернулась, ненароком услыхала, как барыня, Елена Александровна, рассказывала сыну, Семен Васильчу, с Полем такое, дескать, несчастье. Ну, я не могу передать, какими словами она говорила, а вышло вот что: Пал Андреич, а ему тогда уж, наверное, восемнадцать было, по ночам взял моду по городу гулять, какой город я не знаю, ну, где-то в загранице. Раз – ничего, два ничего. Ну, ссоры, драки, конечно, бывали – характер-то взрывной…

Тоня вздохнула, видимо припомнив недавние «объяснения» Виконта о том, что можно и чего нельзя.

– А тут как-то на сторону друга стал, в защиту, у того то ли сестру обманули... то ли зазнобу задели... А наш Пал Андреич обидчика и наказал, друг, кажется, сам хворый был. Только молодчик тот оказался сыном ба-альшого чина воинского. Он и упек нашего в тюрьму. Да еще и раненого! А Пал-то Андреич, вместо того, чтобы объяснить, кто он, да из какого дома – молчком. Молодой, гордый. Вместо этого несколько месяцев в тюрьме отсидел. Как рана зажила – убежать ухитрился. А все это время, где он, да что с ним было неизвестно. Только потом письмо отписал. Меня, дескать, ищут, адрес у меня другой, скрываюся, выберусь сам. Бабушка ваша чуть ума не решилась. Ну, она большие связи имела! Уладила! Это только один случай, а сколько было… Все время куролесил. Елена Александровна уж как старалась для него, но и он любил ее – ужас! Когда узнал, что она при смерти, денег не дождавшись, на корабле каком-то чуть не матросом до России добирался. А знаете, барышня, что за жизнь у матросов? И бьют их как… А потом посуху, на чем попадя во всю прыть, в дороге спустился до нитки. Ваш отец, да дяди едва его признали... Да уж бабушки в живых не застал…

Лулу слушала со странным ощущением жгучего интереса и страха. С ним могло что-то случиться тогда, и она не встретила бы его на лестнице в Раздольном! Она была готова слушать Тоню до вечера, начала было задавать вопросы. Вдруг дверь распахнулась и Доминик высокопарно произнесла почему-то по-русски: