Кому другому Брокк помог бы без спроса, но Иноголфа он не желал оскорбить самим этим предложением. Справится.

Репортер чихнул и задышал чаще, он хватал пропахший керосином воздух ртом. Вспомнились вдруг огромные карпы, которых разводили в прудах за городом. Над прудами построили ажурные мостики, и карпы, поднимаясь к поверхности воды, следили за гуляющими. Кэри еще шепотом спросила, не выпрыгнут ли… карпы были древними и огромными, покрытыми чешуей-черепицей.

Жуткими весьма.

- Значит, в честь жены… - репортер покосился на Лэрдис, которая сидела прямо, глядя на собеседника. А финансист, отчаянно сражавшийся с испариной, что-то тихо ей говорил.

Он человек.

И богат, но… когда Лэрдис привлекало богатство? Для нее все - игра, и полет, и дирижабль, и сам Брокк. Ковровая охота, в которой она себе не откажет.

Просить о пощаде бесполезно.

И что остается?

- Моя жена вложила немало труда в этот корабль, - Брокк с нежностью провел по спинке диванчика ладонью. - Имя - это меньшее, что я мог подарить ей…

Только кому это интересно?

И кто поверит Брокку?

Инголф выбрался в гондолу и, попытавшись вытереть руки, которые по локти были в масле, буркнул:

- Запускай.

Он тер и тер ладони, но лишь размазывал масло, которое пропитало и рукава рубашки.

- Протечка… уже нет… проветрить бы тут, а то задохнемся.

Репортер уступил место на низком диванчике, но садиться Инголф не стал, стянув рубашку, он вытер ею руки, и шею, и волосы, которые утратили блеск, но обрели характерную маслянистую желтизну.

- Проклятье, ощущение, что я искупался в чане с этой дрянью, - он долго тер голову, с каждой секундой раздражаясь все больше. - Ванны здесь, конечно, нет?

Подали кувшин с водой и таз.

- Она не рассчитана на столь дальние перелеты…

…и запас керосина должен был быть выработан на две трети, если не больше.

- Понимаю… ненавижу, когда шкура липкая… леди, если вас что-то не устраивает, отвернитесь, - Инголф оскалился, и Лэрдис отвела взгляд. - Не люблю женщин, которые полагают себя центром мироздания… впрочем, и мужчин тоже.

Он сказал это достаточно громко, чтобы быть услышанным.

- Что вы, господин Инголф, - тотчас отозвался инженер. - Госпожа Лэрдис своим присутствием украсила полет…

- Из украшений я предпочитаю цветы.

Инголф отмывался долго, раздраженно фыркая, и пытаясь унять живое железо, которое проступало то на шее, то на плечах, покрывая кожу даже не рябью - плотной темной чешуей.

Был долгий день, когда время замерло, и стрелки на почерневших, словно покрытых окалиной часах застыли. И Брокк, разглядывая эти часы, вспоминал ярмарку, цветные шатры и широкие прилавки… ряды со сладостями и лентами, пуговицами всех цветов и размеров, шкатулками из кости и янтаря, красного, живого бука, и дерева обыкновенного, но выкрашенного травяными отварами… всегда найдется кто-то, кому легко продать подделку.

И на этой ярмарке Кэри нашла часы… а еще деревянного пса, вырезанного столь умело, что казался он едва ли не живым.

…белое блюдо, которая расписала старуха, она сидела на платке, подогнув ноги, и на коленях ее стояли дощечки, а на дощечках - глиняные плошки с красками. Рисовала старуха пальцами, и это само по себе казалось волшебством. Кэри же, взяв Брокка за руку, прижавшись к плечу, смотрела, как распускаются под темными распухшими пальцами цветы.

И блюдо несла бережно.

Это блюдо было ей дороже всего заводского фарфора…

…она замолчит. Закроется обидой.

И будет права.

Брокк потер глаза, которые горели.

- Выпей, - Лэрдис подала высокую кружку. - Ты ничего не ел…

От сытости потянет в сон, и объективных причин не спать у Брокка нет, но… страшно закрыть глаза, кажется, стоит на миг расслабиться, и произойдет непоправимое.

Уже произошло.

- Выпей, - повторила Лэрдис, вкладывая кружку в руки. - И успокойся. Я поняла, что ты мне больше не рад.

- Прости, но…

- Не прощу, - она присела рядом. - Но пойму. И не стоит переживать, я не собираюсь докучать тебе. В конце концов, мужчина, пытающийся завоевать женщину - это нормально. А вот женщина, которая, позабыв о гордости, бегает за мужчиной, - это… смешно. А я ненавижу быть смешной.

В кружке оказался кофе, крепкий, едва ли не до черноты, с тонкой нотой шоколада и кардамона, с толикой толченого кунжута.

- Если я скажу, - Лэрдис смотрела мимо него, в окно, за которым не было ничего, помимо бескрайней дикой синевы, - что сожалею о… нашем расставании. И о том разговоре, ты поверишь?

- Нет.

- Правильно. Не следует верить женщине. Мы… слишком непостоянны. А когда кажемся иными, то… это лишь часть игры. К слову, я рада, что решилась.

- На что?

- На полет, - она поднялась и, прикрыв рот ладошкой, сказала. - Но все-таки он утомителен. Не проводишь до каюты?

Нет.

И да. Ему придется играть в гостеприимного хозяина, по нотам приличий, нарушить которые здесь и сейчас немыслимо. В узком коридоре Лэрдис зябко поводит плечами.

- Полагаю, просить тебя помочь с одеждой не следует?

- Не следует.

- Жаль, - она накрыла ручку двери ладонью. - Когда-то ты весьма ловко с ней управлялся… но иди, не смею задерживать. Я угадала, отказавшись от корсета, а с остальным как-нибудь справлюсь.

Следовало уйти, но Брокк медлил.

Любит ли он ее?

Помнит, да. Ее сложно забыть, она - осколок металла, что вошел в сердце и пробил насквозь. Остался, зарос живым, и сердце бьется, работает, но осколок не исчез.

И порой ворочается.

- Уходи, - шепотом произнесла она, потянулась к лицу. - Уходи, пока я еще согласна тебя отпустить.

В тени коридора Лэрдис выглядит старше. Она потускнела, и Брокку хочется коснуться волос, убедиться, что и вправду утратили они позолоту, провести пальцами по щеке, влажноватой, утомленной, стирая пудру, ту самую, с тонким ароматом лаванды.

Вернуться в прошлое.

Вернуть.

Навсегда и… вместе до самой смерти, чтобы в один день…

И будь, что будет.

…не будет ничего, кроме пустоты.

- Уходи, - она сама касается его. Пальцы замирают на висках, дрожат, словно Лэрдис замерзает. И запах сладкий нежный запах… - Я не хочу тебя отпускать…

…снова игра, но на сей раз без него.

- Прости.

Он отступает, разрывая прикосновение.

Отступить, оказывается, просто. Сожаления нет. И раздражения тоже. Обида и та ушла, расплавился железный осколок, освобождая.

Эта женщина, которая все еще ждала, была чужой.

Она улыбалась, виновато и растерянно, словно сама не в силах была поверить, что он, Брокк, и вправду готов отступить. И протянутая рука, замершая в воздухе, падает, теряясь в складках пышной юбки.

- Наверное, это правильно, - ее плечи поникают. - У тебя своя жизнь… и смешно было бы ждать иного. Ты и без того дал мне многое…

- У тебя своя жизнь… - его слова - лишь эхо сказанного Лэрдис.

- В ней не осталось ничего, - она сама пятится, спиной касается двери и руки прячет. Выглядит растерянной и… жалкой? - Если бы ты знал… впрочем, хорошо, что не знаешь. Жалость унижает.

- Понимаю.

Затянувшийся разговор.

Струна из слов, которой давным-давно следовало бы разорваться, и все-таки разрыв этот пугает неотвратимостью. "Янтарная леди" дрожит, дрожь ее передается Лэрдис.

- Я смешна?

- Нет.

- Смешна… и твой друг это видит.

- Инголф? Он мне не друг.

- Не важно… я могу притворяться сильной… и равнодушной… я ведь хорошо умею притворяться, если ты помнишь, конечно.

- Помню.

…знает. И почти восхищается новой ролью, которая наверняка дается Лэрдис немалым трудом.

- Порой я сама забываю, где я настоящая… потом вспоминаю, конечно. Или мне лишь кажется, что вспоминаю… и думая о нас, я… я ошибалась, но некоторые ошибки нельзя исправить, верно?

- Пожалуй.

- Иди уже… не заставляй меня передумать.

Идет. И струна натягивается до предела, она рвется беззвучно, но еще болезненно, и Брокк, отведя взгляд, сбегает. Ему немного стыдно и за свой побег, и за облегчение, которое он испытывает. Все, что должно было быть сказано - они сказали.