Снег ложится в глаза убитому.

Далеко уж слышна пальба.

Где-то быть тебе все же зарытому

Что ж, и хуже бывает судьба.

Да какую еще судьбину

Лучше нам у Бога молить?

Умереть до времени — сын

Или матери — пережить?

На все вопросы не найти ответов.

«Война, — ты спросишь, — видел ты ее?»

… Уже убрали трупы из кюветов,

Но там и сям немецкое тряпье,

Стальных конструкции сломанные крылья

Над бешено летящею водой,

У переправ толпа автомобилей

И пальцы труб над теплою золой,

И скомканные пламенем машины,

И петли разноцветных проводов,

И горько-сладкий дым, и синий иней,

И лунный свет над пеплом городов…

Над милым прошлым поднялась завеса

Пожаров красно-синей полосой,

Видением чужого Киркенеса,

Спаленной жизни теплою золой,

Как горе нам, как радость приурочить?

Смешались все листки календаря!

И тянешь жизнь, что с каждым днем короче,

Душе о близкой смерти говоря.

Как о войне сказать позднее жившим,

В послевоенной жившим тишине?

Война — как жизнь: не образы, а люди –

Людей узнаешь только на войне.

Нет, о войне не рассказать спросившим.

Что видел сердцем — надо пережить;

Глаз видит только стреляные гильзы,

Да большака серебряную нить.

Дом стоял на перекрестке

Где-то в городе моем.

Там на лестнице в известке

Мы измазались вдвоем…

Был облезлый он, как кошка,

Или краше» в желтый цвет?

Я теперь забыл немножко,

Да и дома,

и общем, – нет.

Эти маленькие ранки

Как делить с женой и сыном?

И несутся с гиком санки

По заснеженным руинам.

Сорок лет я в отпуску у смерти,

Сколько мной протоптано следов!

Сорок лет я в этой крутоверти, –

Еле слышно тиканье часов.

Каннибальская неразбериха!

Жуй ли, рви ли — это не про нас.

И пускай хлебать со всеми лиха –

Лишь бы честно встретить смертный час.

Отвечая толкам и наветам,

Сын мой про меня чтоб мог сказать:

«А в итоге — был он человеком,

Больше мне такого не встречать».

Какие прошли надо мною

Великие полчища бурь!

Их тучи вставали стеною,

Недолгую жрали лазурь.

Одну за другой их спускала

С приструнки рука подлеца,

Чтоб по миру смерть завывала,

Кося и кося без конца.

Судьбою народной шутила,

В термометре ртутью ползла,

В ночи со штыком приходила,

Военной дорогой вела.

Земля под ногами дрожала,

Все ближе ложился разрыв…

Как много со мною стояло!

Как много!.. А я еще жив:

Остался я жив и беспечен,

Кругом мишура и уют.

Но общей судьбой я отмечен,

И горе и смерть меня ждут.

Когда, предъявив полномочья,

В тиши, иль железом звеня,

Когда она глянет мне в очи,

И страху научит меня?

Часы стучат, заполонив молчанье,

Пока в душе, как в улице, темно,

Отстукивают с мигами прощанье.

Уже трамваи скрежещет мне в окно,

А звездное пустое мирозданье

Холодной черной вечностью полно.

Вся наша жизнь — сплошное расставанье,

И чем я жил — пожалуй, все равно.

Жизнь состоит из череды вещей

Обидных и непоправимых.

Сами с собой всегда мы. Гадко там,

Нельзя забыть, нельзя заткнуть ушей,

Нельзя бежать и жаловаться нам,

Как дети жалуются маме.

С четырех со сторон меня смерть окружила,

А любовь — ни с одной стороны.

Поскорей бы прохладная скрыла могила

И не мыслились мысли, не снились бы сны.

О грядущем не ведать, не ведать, не ведать.

О прошедшем забыть и сегодня проспать;

Не любить, не читать; не грешить; не обедать;

Не учить и не спорить; не думать; не ждать.

Лечь, к устам подступающей речи не зная,

Ни как после бессилие слов ощущать,

Чтоб была то ни малая ночь, ни большая:

Без томленья лежать; без усилья молчать.

На пушистых ветках темной ели,

Среди хрупких блесток, среди тьмы,

Словно в детстве, свечи нам горели, –

И, как в детстве, замечтались мы.

Мне свеча сгорает без возврата.

Если пламя сильное — коптит.

Каждый миг горения — утрата:

Догорела… нет… еще горит.

Так, — хотя уж безнадежно дело, –

Наше тело борется с концом.

Но душа гораздо раньше тела

Судорожным гаснет огоньком.

Что ж — последним синим трепыханьем,

Искоркой златя стеклянный шар.

Лапы тьмы качнув своим дыханьем.

Стеарином истекай, душа.