— А чего другого можно от него ожидать? — сказал Фонтрай.— Если он сегодня примет нашу сторону, это будет весьма прискорбно.

— Почему же так?

— Да потому, что можно не сомневаться: завтра на рассвете он будет против нас.

— Ну и пусть,— возразил аббат,— королева не без головы.

— И не без сердца,— добавил Оливье, — поэтому Сен-Мар, думается мне, может питать определенные надежды; мне не раз казалось, что, смотря на королеву, он осмеливается принимать обиженный вид.

— Какой вы еще ребенок! Как плохо вы еще знаете двор! Сен-Мара может поддержать только король, который любит его, как сына, а что касается королевы, то если ее сердце и бьется, так только от воспоминаний, а не от упований. Но речь идет не об этих пустяках; скажите, дорогой мой, вы вполне уверены в вашем молодом адвокате? Сейчас он бродит вокруг нас. Наш ли он сторонник?

— Вполне; это безупречный роялист; он готов хоть сию минуту бросить кардинала в реку. Ведь это Фурнье из Лудена, этим все сказано.

— Отлично, отлично, такие-то нам и нужны. Однако внимание, господа: на улице Сент-Оноре появились какие-то люди, они идут сюда.

— Кто идет?— крикнули первые увидевшие их. Роялисты или кардиналисты?

— Гастон и Главный[19],— тихо ответили подошедшие.

— Это Монтрезор с приближенными его высочества,-сказал Фонтрай, — скоро можно начинать.

— Можно, черт побери, ибо в три часа тут пройдут кардиналисты,— сказал вновь прибывший, — мы только что узнали об этом.

— Куда их несет? — спросил Фонтрай.

— Говорят, они сопровождают господина де Шавиньи, который едет к старому коту в Нарбонн; их более двухсот, из предосторожности они решили провести ночь в Лувре.

— Ну что же, погладим их против шерстки,— заметил аббат.

Едва он проговорил это, как раздался конский топот и грохот карет. Несколько человек в плащах тотчас же выкатили на мостовую огромный камень. Первые всадники, почуяв неладное, вскачь пронеслись сквозь толпу, с пистолетами в руках, зато первая же карета зацепилась колесом за камень, и кучер упал с козел.

— Чья это карета давит пешеходов? — в один голос закричали люди в плащах.— Что за произвол! Видно, это экипаж кого-нибудь из друзей кардинала Ларошельского.

— Тут едет тот, кому не страшны друзья Главного,— крикнул кто-то, отворив дверцу кареты и бросаясь к лошади.

— Оттеснить кардиналистов к реке! — прозвучал резкий, повелительный голос.

Это послужило сигналом — с обеих сторон раздались яростные пистолетные выстрелы, осветившие эту мрачную, шумную сцену; сквозь лязг шпаг и конский топот слышались крики, с одной стороны — «Долой министра! Да здравствует король и господин Сен-Мар! Долой красные чулки!», с другой — «Да здравствует его высокопреосвященство! Да здравствует великий кардинал! Смерть мятежникам! Да здравствует король!» — ибо в то странное время именем короля освящалась как всякая вражда, так и всякая привязанность.

Между тем пешеходам удалось поставить две кареты поперек набережной, превратив их в преграду коням Шавиньи; из-за колес, из-под рессор и через дверцы они стали стрелять по всадникам и многих из них сразили. Началась страшная сумятица, но тут ворота Лувра вдруг распахнулись, и из них рысью стали выезжать два эскадрона гвардейцев; у большинства в руках были факелы, чтобы освещать дорогу и видеть тех, на кого они собирались напасть. Положение изменилось. Как только всадник подъезжал к пешему — тот останавливался, снимал шляпу и называл свое имя; после этого гвардеец удалялся, иной раз поклонившись, иной раз пожав пешему руку. Итак, помощь каретам Шавиньи оказалась тщетной и появление гвардии только усилило беспорядок. Гвардейцы, как бы для очистки совести, объезжали дерущихся, вяло уговаривали их: «Полноте, господа, полноте!»

Заметив, что двое дворян уж очень рьяно пускали в ход оружие и сильно распалились, какой-нибудь гвардеец подъезжал к ним и останавливался, чтобы оценить удары, и даже подбадривал того, кто, по его предположению, одних с ним убеждений, ибо в гвардии, как и во всей Франции, тоже имелись и роялисты и кардиналисты.

В окнах Лувра постепенно зажигались огни, и за маленькими ромбовидными стеклами можно было разглядеть много женских головок, внимательно следивших за сражением.

Появились многочисленные патрули швейцарцев с факелами, которых легко было отличить по их причудливой форме. Правый рукав у них был полосатый — синий и красный, а на правой ноге они носили красный шелковый чулок; слева рукав был в синих, красных и белых полосах, а чулок белый с красным. В королевском замке, несомненно, надеялись, что этому отряду иностранцев удастся рассеять толпу; однако надежда не оправдалась. Равнодушные солдаты безразлично, в меру данных им распоряжений, прошлись между вооруженными противниками, которых им на время удалось разнять, а затем с безупречной точностью собрались возле ограды и построились в ряды, словно на маневрах, не интересуясь, прекратились ли стычки в толпе, через которую они только что прошли.

Однако шум, на время затихнув, вновь усилился: всюду разгорались ожесточенные схватки. Слышались какие-то выкрики, брань, проклятия; сражение, казалось, могло закончиться только полным разгромом одной из сторон, а тут еще вдруг раздались вопли или, вернее, страшный вой, который довел сумятицу до крайнего предела. Аббат де Гонди, вцепившись в плащ какого-то всадника, чтобы сбросить его с коня, закричал:

— Вот мои люди! Фонтрай, сейчас вам кое-что покажут! Смотрите, смотрите, как они несутся. Прелесть, да и только!

И, оставив своего противника, аббат взобрался на камень и важно скрестил руки на груди, словно главнокомандующий, встречающий свою армию. Занималась заря, когда вдали показалось скопище мужчин, женщин и детей из простонародья, бежавших со стороны острова Сен-Луи; их гневные возгласы обращены были к небесам и к Луврскому дворцу. Девушки держали в руках длинные сабли, ребятишки волокли огромные алебарды и пики времен Лиги, с насечкой, старухи в рубище тащили на канатах тележки со старым поломанным ржавым оружием; всякого рода мастеровые, в большинстве пьяные, следовали за ними, держа в руках палки, цепи, вилы, гарпуны, лопаты, багры, факелы, колья, палаши и острые веретена; они то пели, то просто горланили и дико хохотали; знаменем им служил шест, на котором болталась дохлая кошка; она была обернута красной тряпкой и тем самым изображала кардинала, чья любовь к этим животным была общеизвестна. Раскрасневшиеся, запыхавшиеся глашатаи бежали, и разбрасывали по мостовым, по сточным канавам, наклеивали на заборы, на столбы, на дома и даже на стены дворца сатирические прокламации в стихах, в которых осмеивались кардиналисты; мясники и торговцы рыбой несли длинные ножи, выбивали на кастрюлях сигнал атаки и тащили по грязи только что зарезанную свинью, к голове которой была привязана красная скуфейка, взятая у какого-то мальчика-певчего. Рослые парни в женском платье, сильно нарумяненные, вопили не своим голосом: «Мы матери семейств, которые разорил Ришелье; смерть кардиналу!». Они несли соломенные чучела младенцев и размахивали ими, как бы собираясь бросить в реку, и потом действительно побросали их в воду.

Когда это отвратительное сборище исчадий ада, которых собралось несколько тысяч, заполонило набережные, оно оказало на сражавшихся действие, совершенно противоположное тому, на какое рассчитывали их вдохновители: противники сложили оружие и стали расходиться. Сторонники Гастона Орлеанского и Сен-Мара возмутились, увидев, кто их поддерживает; они стали помогать кардиналистам сесть на коня или в карету, а их лакеям — переносить раненых, и вместе с тем назначали противникам встречу, чтобы решить спор в более уединенном и доступном их месте. Им было стыдно за их численное превосходство и за отвратительный сброд, который они как будто возглавили, а быть может, именно тут они впервые почувствовали, сколь прискорбными последствиями чреваты их политические забавы, и увидели, какое болото они взбаламутили; накинув на плечи плащ, надвинув на лоб широкополую шляпу, они стали расходиться, в страхе помышляя о завтрашнем дне.