Мы воспользуемся теми же правами, хоть и не наделены тем же талантом, мы тоже не желаем восседать на треножнике «единств» и, обратив взор на Париж и на старый, почерневший Луврский дворец, сразу перенесемся туда, преодолев два года времени и пространство в двести лье.
Два года! Сколько перемен могут они внести в жизнь человека, в его семью, а особенно в огромную мятущуюся семью народов, где достаточно одного дня, чтобы уничтожить союзы, достаточно чьего-нибудь рождения, чтобы потушить войну, чьей-нибудь смерти, чтобы нарушить мир! Мы сами были свидетелями того, как однажды весенним днем король вернулся в свое жилище; в тот же день некий корабль отплыл в двухлетнее плаванье; мореплаватель вернулся; король восседал на троне; в отсутствие путешественника, казалось, не произошло никаких перемен: и все же господь отнял у короля сто дней царствования.
Но в 1642 году, в эпоху, к которой мы возвращаемся, во Франции ничего не изменилось,— разве что изменились ее опасения и надежды. Лишь грядущее стало представляться иным. Прежде чем встретиться с нашими героями, необходимо бросить беглый взгляд на состояние королевства.
Мощное единство страны казалось еще внушительнее в сопоставлении с бедствиями, постигшими соседние государства: восстания в Англии, а также в Испании и Португалии только подчеркивали спокойствие, которым наслаждалась Франция; пошатнувшийся или низвергнутый Страффорд и Оливарес придавали еще большее величие незыблемому Ришелье.
Шесть грозных армий, опиравшихся на свое победоносное оружие, служили оплотом королевству; те, что были расположены на севере и действовали вкупе со Швецией, разгромили имперские войска, которые еще преследовала тень Густава-Адольфа; те, что находились возле Италии, принимали в Пьемонте ключи городов, защищенных принцем Тома, а те, что стояли вдоль Пиреней как вторая преграда, сдерживали восставшую Каталонию и все еще нетерпеливо взирали на Перпиньян, который им не разрешали взять. Внутри страны было не радостно, но спокойно. Какой-то незримый дух, казалось, поддерживал в ней мир; ибо король был смертельно болен и доживал в Сен-Жермене последние дни в обществе нового, молодого фаворита; а Ришелье, как ходили слухи, умирал в Нарбонне. Однако о том, что он еще жив, свидетельствовала смерть то одного, то другого дворянина,— время от времени эти люди гибли, словно сраженные чьим-то тлетворным дыханием, и тем самым напоминали о все той же невидимой силе.
Сен-Прейль, один из противников кардинала, только что сложил свою железную голову, сложил без страха и стыда, как он сам сказал, входя на эшафот.
В то же время казалось, что Франция управляется сама собой; ибо монарх и министр давно уже были разобщены, но из этих двух больных, ненавидевших друг друга, один никогда и не держал в руках бразды правления, а другой уже не давал о себе знать; имя его уже не упоминалось в государственных грамотах, он не появлялся на совещаниях правительства, как бы исчезал отовсюду; он спал, как паук посреди паутины.
Итак, если и произошли в эти два года какие-либо события или перевороты, так только в сердцах; но такие незримые перемены в монархиях, лишенных твердой основы, предвещают грозные потрясения, длительные кровавые распри.
Чтобы узнать о Них, обратим взор на старинное, почерневшее, недостроенное здание Лувра и прислушаемся к речам людей, которые живут в нем или вокруг него.
Стоял декабрь; Париж страдал от лютой зимы; нищета и тревога обывателей достигли крайней степени; тем не менее любопытство по-прежнему подстрекало народ, и он был все так же жаден до зрелищ, которые разыгрывались при дворе. Когда он взирал на суету богачей, его собственная бедность казалась ему менее тягостной, когда видел борьбу могущественных людей — слезы казались ему не столь горькими, а при виде крови вельмож, которая орошала улицы и, казалось, одна только и могла удостоиться такого применения — он благословлял свое ничтожество. По нескольким шумным стычкам, нескольким ошеломительным убийствам уже можно было почувствовать, что король слабеет, что министр отсутствует и смерть его не за горами; все это, словно пролог к кровавой комедии Фронды, подзадоривало парижан на злобные выходки и даже распаляло их страсти. Сумятица была им по душе; причины ссор им были безразличны, они представлялись им чем-то отвлеченным, зато парижане отнюдь не были безразличны к отдельным лицам и уже начинали одних главарей любить, других ненавидеть — и не потому, что воображали, будто эти люди заботятся об их благе, а просто потому, что они нравились или не нравились им как комедианты.
Однажды ночью в Сите раздалось особенно много пистолетных и ружейных выстрелов; были даже совершены нападения на многочисленные патрули швейцарцев и королевскую гвардию, а кое-где в извилистых улочках островка, где находится собор Парижской богоматери, были сооружены баррикады: к уличным тумбам кто-то привязал телеги с бочками, так что всадники не могли проехать; несколькими мушкетными выстрелами были ранены лошади и люди. Тем не менее город спал — за исключением участка, прилегающего к Лувру, где в то время жила королева и брат короля, герцог Орлеанский. Здесь все говорило о широко задуманных планах.
Было два часа ночи; морозило, стояла густая мгла; вдруг на набережной, тогда еще плохо вымощенной, собралась значительная толпа и постепенно заняла песчаный откос, спускавшийся к Сене. Всего набралось человек двести; они кутались в широкие плащи, под которыми торчали ножны длинных испанских сабель. Беспорядочно прогуливаясь но набережной, собравшиеся, казалось, не столько стремились к каким-либо действиям, сколько сами чего-то ждали. Многие из них, скрестив руки, сидели на камнях, которые были заготовлены для сооружения парапета, а пока что валялись где попало; все соблюдали полнейшую тишину. Вскоре какой-то человек, вышедший, по-видимому, из ворот Лувра, не спеша подошел к собравшимся с потайным фонарем в руке, который он стал подносить к лицам и задул, как только нашел нужного человека; он пожал ему руку, и между ними произошел следующий разговор вполголоса:
— Ну как, Оливье? Что сказал вам господин обершталмейстер? Все в порядке?
— Да, да, я видел его вчера в Сен-Жермене; старый кот в Нарбонне тяжело болен и со дня на день отправится ad patres[18], но надо действовать ловко, ибо уже не первый раз он притворяется умирающим. А вы, дорогой Фонтрай, сговорились с кем-нибудь на сегодня?
— Не беспокойтесь, Монтрезор приведет с собою человек сто из свиты Гастона Орлеанского; имейте в виду, что он перерядится каменщиком, в руках у него будет линейка. Главное — не забудьте пароль: твердо ли и вы, и ваши друзья запомнили его?
— Да, пароль все знают, кроме аббата де Гонди, его еще нет; но, прости господи, вот, кажется, и он. Какой черт узнал бы его?
И в самом деле, к ним подошел человечек не в сутане, а в мундире гвардейца, с черными накладными усами. Он потирал руки и радостно переваливался с ноги на ногу.
— Хвала богу! Все идет превосходно, лучше не устроил бы и мой друг Фиеско.— И он встал на цыпочки, чтобы похлопать Оливье по плечу:— Знаете ли, сударь, для человека, только что вышедшего из пажей, вы ведете себя неплохо! Если среди нас найдется Плутарх, вы попадет^ в число великих людей. Все подготовлено прекрасно, вы явились в самый раз, ни раньше, ни позже, как настоящий вожак партии. Фонтрай! Этот юноша далеко пойдет — помяните мои слова. Не будем, однако, мешкать; через два часа к нам присоединится паства моего дядюшки, парижского архиепископа; я здорово подогрел их, они будут как бешеные кричать: «Да здравствует его высочество! Да здравствует регентство! Долой кардинала!» Их изрядно взбудоражили набожные женщины, всецело преданные мне. Король очень плох. Все идет отлично! Отлично! Я прямо из Сен-Жермена, я виделся там с нашим другом Сен-Маром; он в прекрасном состоянии духа, по-прежнему тверд, как скала. Вот это человек! Как он их разыграл, прикидываясь грустным и рассеянным! Теперь он властелин двора. Дело решенное, король, по слухам, пожалует ему титул герцога и пэра; об этом усиленно поговаривают; но король еще колеблется, и сегодняшнее наше выступление должна решить вопрос: такова воля народа, воля народа должна быть выполнена во что бы то ни стало, и мы дадим народу высказаться. Он потребует смерти Ришелье, понимаете вы это? В возгласах должна прозвучать прежде всего ненависть к кардиналу, ибо это самое главное. И это придаст наконец нашему Гастону решимости — ведь он по-прежнему колеблется, не правда ли?