Сформулированный нами тезис, по которому этнос как система имеет смысл природного явления, лишь коррелирующегося с общественными закономерностями, расходится с утверждением В.И. Козлова, что «этническая общность — социальный организм, сложившийся на определенной территории из групп людей при условии уже имевшейся у них или достигнутой ими… общности языка, общих черт культуры и быта, особенностей психического склада, а если эти группы резко отличались в расовом отношении, то и значительной метисации их» [152, стр. 56]. Иными словами, принцип системы заменен принципом сходности или похожести, по необходимости внешней, так как внутренние связи при этом подходе уловить невозможно.
По нашему мнению, цитированное определение имеет несколько недостатков, делающих его непригодным для этнической диагностики и заводящих в теоретический тупик. Но поскольку оно «считается общепринятым» [152, стр. 21] и наша попытка учесть соотношение этноса и ландшафта названа «биологизацией и этнической детерминизацией» [152, стр. 21, прим. 2], то придется внести ясность.
Прежде всего, В.И. Козлов высказывает взаимоисключающие утверждения. Указание на роль территории и особенности природной среды, обусловливающей материальную культуру малых этносов [102, стр. 44] как «условие возникновения и существования этнической общности» [152, стр. 29], показывает, что он сам связывает этносы с географической средой. Да и трудно спорить против очевидности! Его заявление о необходимости метисации рас — такой биологизм, с которым нельзя согласиться. Например, индусы были объединены системой каст и не обращали внимание на то, кто данный брамин: ариец или дравид. И наоборот, большинство аннамитов перед образованием Вьетнама имели французскую примесь, но это не объединило их с французами.
Необходимость общности языка — домысел. Есть сколько угодно двуязычных и трехъязычных этносов. Например, существование «платдойч» не разрушает единства немецкого народа. В Италии народ говорит на четырех языках, но итальянский этнос един. В Японии есть «женский язык», так же как у племени саджу в Бирме. И наоборот, наличие общего языка не ведет к этническому слиянию. Все дагестанцы говорят по-русски вполне свободно, но кумыки не становятся лакцами. Пресловутая общность культуры и быта чуть выше отрицается самим В.И. Козловым [152, стр. 40 — 41], причем его аргументация против самого себя буквально совпадает с нашей, опубликованной на четыре года раньше [72, стр. 114], но отсылочной сноски почему-то нет. Из всего сказанного вытекает, что набор признаков, претендующий на достижение объективного мерила, произволен. Думается, что и любой другой набор не решит проблемы, так как дело не в особях вида Homo sapiens, а в связях их между собой.
Еще менее целесообразен другой принцип — определение этнической принадлежности по форме № 1 паспортного стола [225]. Уже не говоря о том, что такая методика неприменима в странах, где вопрос о национальной принадлежности в анкетах отсутствует, как, разумеется, и для прошлых веков, здесь не учитывается достоверность первичного источника — личного заявления опрашиваемого. Приведу один только пример. Антрополог Ю.Г. Рычков обнаружил на побережье Охотского моря потомков землепроходцев-казаков с фамилиями: Атласов, Дежнев и т. п. Они записались эвенками, чтобы не платить подоходного налога. Поскольку эвенкийский язык они знали с детства и занимались охотой, то без специального этнографического исследования определить их этническую принадлежность было невозможно. А потому стоит ли отказываться от тех результатов, которые может дать наука?
Отмеченные несообразности — не просто ошибки, а последовательное применение демографической методики там, где она неприменима принципиально. Демограф подсчитывает сходные категории людей: по полу, по возрастным группам, по роду занятий и т. д. Для него единица отсчета — человек, а для этнолога, применяющего системный подход, единица — характеристика связи, а объект — система связей. Разница точно такая, как между мерами длины — метрами и температуры — градусами. Основное для демографа — отыскание одинаковых людей для зачисления их в тот или иной разряд, подлежащий подсчету. Основное для этнолога — установление динамических связей между разными людьми. Простейшая система — семья состоит из мужчины и женщины и держится на их несходстве. Усложненная система — этнос или суперэтнос также держится не на сходстве входящих в него людей, но на устойчивости характера и направления закономерного, поддающегося моделированию изменения связей. В этом смысле этногенез — исторический процесс, но так же исторична любая эволюция.
Следует отметить, что наш «биологизм» — это учет бесспорных явлений: стереотипа поведения и адаптации в ландшафтных условиях. В.И. Козлов вводит в число факторов этногенеза расовую метисацию, наивно полагая, что гибриды могут стать без дополнительных факторов новым устойчивым типом. Но, согласно законам Г. Менделя, в третьем и дальнейших поколениях произойдет расщепление генотипов и возникнет широкий спектр изменений, отнюдь не соответствующий единой расе [171, стр. 125].
Исходя из системного подхода, следует считать наличие двух расовых компонентов в составе одного этноса нормальным и даже обязательным явлением, так как разнообразие элементов при постоянстве связей только укрепляет систему этнической целостности. К этногенезу расовая гибридизация отношения не имеет. Зато этническое смешение путем экзогамии, привнося новый стереотип поведения, дает ощутимые последствия [101], а эндогамия стабилизирует этнос [38, стр. 84 — 91].
Итак, принять концепцию В.И. Козлова можно лишь путем отказа от бесспорных достижений не только этнографии, но и всех пограничных с ней наук.
При так называемом «этно-демографическом» аспекте не только систематика недостижима, но и классификация по выбранному признаку обессмысливается. Так, последовательное применение принципа лингвистического деления народов по группам дало повод С. Бруку отнести евреев к индоевропейцам, так как большинство их ныне говорит на индоевропейских языках [161, стр. 270 и 276, прим. 4]. Однако на этом же основании сюда следовало причислить американских негров, говорящих по-английски, французски, испански, португальски, и ирокезов штата Нью-Йорк, знающих английский язык с детства. Ученый обязан быть последовательным, даже если постулат приводит к абсурду, но тогда он имеет право сменить постулат. Именно это предпринято нами.
Мнения В.И. Козлова, которые он сам назвал «установленными и общепринятыми», не выдержали проверки фактами. Большой недостаток его концепции в том, что, говоря об «историзме» (странное словечко, что бы оно могло значить?), он искажает исторические факты, сам того не замечая. Например, он пишет: «Этническое самосознание в раннеклассовых обществах (имеется в виду XVI–XVII вв.) было, как правило, неотчетливым… Возникавшие идеи общности людей, говорящих на одном языке, обычно тонули в религиозных распрях… Французы-католики истребляли французов-протестантов, вынуждая тех искать помощи у протестантов Англии; в то же время немцы-католики, теснимые немцами-протестантами, заключали союзы с католиками Франции…» [152, стр. 62 — 63]. Все неверно! В XVI в. гугеноты держали в своих руках две трети французского королевства и опирались на немецкие, а не на английские войска. Большая часть французов были «политиками», противниками Гизов и Лиги. Они-то и посадили на престол вождя гугенотов Генриха IV Бурбона. Английские и немецкие католики ориентировались на Испанию, с которой Франция вела войну. Поддержку гугенотам Лярошели организовали враги кальвинистов герцог Букингем и король Карл I.
Весь указанный период католическая Франция поддерживала в Тридцатилетней войне протестантскую унию, а не католическую Австрию. Мотив такой политической платформы был четко сформулирован Генрихом IV: «Я ничего не имею против того, чтобы там, где говорят по-испански, правил испанский король, а там, где по-немецки, — австрийский император. Но там, где говорят по-французски, править должен я».