— Ни за которого, — отвечала та смеясь.

— Однако если б нельзя было отказать обоим? — сказал он.

— Почему же нельзя? — возразила Наталья Алексеевна. — Ну, в воду бы бросилась.

— И воды бы не было, — возразил Тургенев.

— Ну, — усмехнулась девушка, — за вас бы пошла.

— А! Вот этого-то я хотел, все-таки вы меня предпочли Анненкову, — и Иван Сергеевич поглядел на своего друга с торжествующей улыбкой.

— Конечно, — добавила Натали, — если и воды не было бы.

И все засмеялись…

Скоро, однако, и этот небольшой дружеский круг стал редеть. Осенью уехали из Парижа в Россию Тучковы. Прощаясь с Натальей Алексеевной, Тургенев подарил ей на память маленькую записную книжечку, где было написано, чтоб она никогда не принимала какое-либо серьезное решение, не взглянув на эти строки и не вспомнив, что есть человек, который ее никогда не забудет.

Вслед за Тучковыми стал собираться в дорогу и Анненков.

Русским, проживавшим за границей, становилось все труднее затягивать возвращение на родину — правительство Николая I смотрело на Францию как на постоянный и опасный очаг революционных волнений.

Незадолго до отъезда Анненкова Герцен спросил его:

— Итак, решено, вы едете?

— Решено.

— Жутко вам будет в России.

— Что делать? Мне ехать необходимо… Ведь и здесь теперь не бог знает как хорошо; как бы вам не пришлось раскаяться, что остаетесь.

— Нет, для меня выбора нет. Я должен остаться, и если раскаюсь, то скорее в том, что не взял ружье, когда мне его подавал работник за баррикадой на Place Maubert. Невзначай сраженный пулей, я унес бы с собой в могилу еще два-три верования…

На каждого, кто возвращался в Россию из мятежной Франции, смотрели с подозрением. Вскоре по приезде на родину у Тучкова произошел такой разговор с графом Киселевым:

— Ах, любезный Тучков, не знаю уж, красными или белыми чернилами записано ваше имя в черной книге, но что оно записано в ней, это факт.

— Почему же?

— Не знаю, как вам это объяснить. Одним словом, от вас за версту пахнет баррикадами. Да, друг мой, не следовало оставаться в Париже во время июньских дней…

Варвара Петровна давно уже настойчиво звала сына домой, и задержка с возвращением так сильно возмущала ее, что она, по обыкновению, решила прибегнуть к крутым мерам воздействия — не высылать сыну денег.

Бедность не на шутку грозила Тургеневу. Литературных заработков никак не могло хватить на самое скромное существование. Получив однажды триста рублей от редактора «Отечественных записок», Иван Сергеевич писал ему, что эти деньги решительно спасли его от голодной смерти.

Некоторое время он колебался, возвращаться ли ему вообще на родину.

Весной следующего года в Париже распространилась холера. Смерть косила людей направо и налево. Не хватало мест в больницах, не хватало похоронных дрог.

У Тургенева кончался срок найма квартиры, и он не стал возобновлять контракта, намереваясь покинуть Париж. Был конец мая, когда Тургенев пришел переночевать к Герцену. После обеда он стал жаловаться на тоску, которую наводят на него бессолнечный жар и духота. Вечером он отправился, по совету Герцена, купаться. Возвратившись, почувствовал себя нехорошо, выпил содовой воды с вином и сахаром и пошел спать. Ночью он разбудил Герцена.

— Я — потерянный человек, — сказал он своему другу. — У меня холера.

Отправив на следующее утро жену и детей в деревеньку Виль д’Аврэ под Парижем, Герцен десять дней выхаживал занемогшего Ивана Сергеевича, оставшись с ним в квартире вдвоем.

Весной 1850 года Варвара Петровна прислала, наконец, сыну деньги на дорогу в Россию, но при условии, что возвращение будет безотлагательным. Брат также звал его, намереваясь совместно с ним добиваться от матери обеспечения их существования и независимости.

В середине мая Тургенев поехал в последний раз проститься с полями и рощами Куртавнеля.

Затем он вернулся в Париж, рассчитывая повидаться с Герценом, но не застал его. «Я приехал из деревни, любезный Александр, час спустя после твоего отъезда; ты можешь себе представить, как мне было это досадно; я бы так был рад еще раз с тобой повидаться перед возвращеньем в Россию. Да, брат, я возвращаюсь; все вещи мои уложены, и послезавтра я покидаю Париж… Ты можешь быть уверен, что все твои письма и бумаги будут мною доставлены в целости…»

Тургенев опять, по-видимому, взял на себя обязанность «дипломатического курьера» и подобно тому, как из Берлина он вез в 1841 году бумаги Бакунина, так теперь исполнял аналогичную просьбу Герцена.

Не зная, как сложатся обстоятельства, они заранее условились о своеобразном способе сообщения. «Бог знает, когда мне придется тебе писать в другой раз; бог знает, что меня ждет в России… В случае какого-нибудь важного обстоятельства ты можешь известить меня помещением в объявлениях «Journal des Débats», que m-r Louis Morisset de Caen»[27] и т. д. Я буду читать этот журнал и пойму, что ты захочешь мне сказать». Так условился Тургенев со своим старшим другом, покидая Францию.

ГЛАВА XVII

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ. СМЕРТЬ МАТЕРИ. У ГОГОЛЯ

В конце июня пароход, отправившийся из Штеттина в Петербург, увозил его на родину.

Друзья и близкие знакомые Тургенева нашли, что внешне он сильно изменился. Волосы его наполовину поседели, хотя ему не исполнилось еще и тридцати трех лет.

Спеша в Москву, где поджидала его Варвара Петровна, он не задержался в Петербурге. Свидание с матерью поначалу подало ему надежду на благоприятный исход переговоров, но эфемерность этой надежды скоро стала непререкаемо ясна.

На просьбу сыновей, изложенную в самой почтительной форме, определить им хоть небольшой доход, чтобы они не беспокоили ее из-за всякой безделицы, Варвара Петровна ответила смутным обещанием уладить это дело, но так и оставила все без изменений.

Своеволие и властолюбие Варвары Петровны, проявлявшиеся в крайне резкой форме, вывели, наконец, Ивана Сергеевича из равновесия. Более всего он был обижен за старшего брата и откровенно высказал матери, что жестоко играть комедию с семейным человеком, обреченным на лишения вместе с женой и детьми.

Это решительное объяснение повлекло за собой ссору и переезд его из дома в гостиницу. А затем Иван Сергеевич уехал в небольшое имение Тургенево, по соседству со Спасским, принадлежавшее прежде его отцу. А матушка — следом в Спасское.

В одном из первых же писем, отправленных из деревни в Париж, Иван Сергеевич рассказал в самых общих чертах Полине Виардо историю своей любви к Авдотье Ермолаевне. Он чувствовал потребность в этой исповеди, потому что воочию убедился, как унизительно и жалко положение его восьмилетней дочери Пелагеи, которую Варвара Петровна сдала на руки одной из крепостных прачек.

Вся деревня злорадно называла Полю барышней, а кучера заставляли ее таскать ведра с водой.

Иной раз по приказанию Варвары Петровны девочку наряжали в чистое платье и приводили в гостиную, где «бабушка» говорила окружающим, не стесняясь присутствия сына:

— Вглядитесь хорошенько в эту девочку. На кого она похожа?

Спрошенные смущенно мялись.

— Как, вы не видите сходства? Да ведь это вылитое лицо нашего Ивана. Ведь это твоя дочь? — со смехом обращалась к нему Варвара Петровна.

«Все это, — признавался впоследствии Тургенев Фету, — заставило меня призадуматься насчет будущей судьбы девочки, а так как я ничего важного в жизни не предпринимаю без советов мадам Виардо, то я изложил этой женщине все дело, ничего не скрывая.

Справедливо указывая на то, что в России никакое образование не в силах вывести девушку из фальшивого положения, мадам Виардо предложила мне поместить девочку к ней в дом, где она будет воспитываться вместе с ее детьми».

В конце октября Поля, сопровождаемая француженкой Родер, уезжавшей в Париж, находилась уже в пути за границу, а Тургенев в письме к Виардо, посланном вдогонку, писал, что он твердо решил с этого времени делать для дочери все, что будет от него зависеть.