Туполев опять вынул из пальто платок и, утерев лысину, с обворожительной улыбкой сказал:

— Вы и меня довели, дьяволы, до пота. Ну, шут с вами! Летчиков я понимаю — каждому хочется допытаться, на что способна машина, на которой он пойдет в бой. Это я знаю, помню по своим первым полетам на планере. Знаю! Знаю! Даже чуть голову себе не свернул. Ну что же, теперь пора приступать к делу. Покажите, что и где ломается, что и почему вам не нравится.

После этого начался осмотр машин. Собрались все летчики и летчики-наблюдатели во главе с прилетевшим командиром отряда Андреевым, все техники и мотористы.

Разговор шел откровенный. Андрей Николаевич Туполев ругал нас за лихое превращение Р-3 в разряд самолетов-истребителей, но пообещал все же укрепить центроплан верхнего крыла биплана, согласился с множеством предложений, сделанных опытными техниками и мотористами отряда.

Он уезжал от нас довольным, а мы провожали его как доброго, справедливого и мудрого труженика.

…С тех пор прошло полвека. За это время мне пришлось встречаться с Туполевым много раз: и тогда, когда я испытывал в НИИ ВВС его самолеты, и во времена первых трансарктических перелетов из Москвы в США, и во время работы летчиком-испытателем на авиационном заводе.

И теперь, через 50 лет, вспоминая первую встречу, думаю, что великий труженик, гениальный ученый и конструктор, академик, трижды Герой Социалистического Труда генерал-полковник-инженер А. Н. Туполев сделал за свою жизнь так много, что его образ должен стать эталоном для будущих поколений.

Судьба Андрея Николаевича не гладила по головке и не целовала сладко в уста, она ставила на его жизненном пути преграды, носившие трагический характер, а иногда смертельно опасный. Но никакие преграды не смогли заставить его отказаться от осуществления своих научных и технических идей или принудить его хотя бы обойти их сторонними путями.

Он никогда ничего не делал без совета с ближайшими соратниками и учениками, с рядовыми эксплуатационниками, потребителями его машин — летчиками, инженерами, техниками и другими специалистами. Он никогда не добивался своего решения методом диктата. Совет с людьми науки и с ее потребителями был его побеждающим стилем, хотя его логическое мышление часто срезало, как острой косой свежую траву, казалось бы, серьезные рекомендации.

И еще меня поражало всегда, начиная с первой встречи, в Туполеве его пренебрежение к позерству, к славе и к личному благополучию. Мне кажется, что он последние 50 лет жизни так и ходил все в той же холщовой рубахе и в той же кепке, в которой мы его увидели полвека назад…

1981 г.

ЧЕТЫРЕ ОКОПА

Ему было двадцать пять лет. Он был силен, жизнерадостен и учился в нашей летной группе. Когда наступала его очередь садиться рядом с инструктором, он радостно надевал свою пробковую каску, коротенькую курточку и покорно залезал в ученическую кабину, в которой торчали непослушная ручка и ножное управление самолетом.

Однажды самолет вернулся из короткого полета в зоне, где исполнялись виражи. Наш товарищ выскочил из кабины и грустно посмотрел в глаза инструктору. Но инструктор был слишком мягкий человек (даже безобидное ругательство «шляпа» он не мог произнести вслух). Он никогда не ругал ученика за ошибки, как делалось в соседней группе.

— Ну, скажите, пожалуйста, — допытывался инструктор, — почему вы не делаете виражи в своей зоне? Скажите, где наша зона?

— Вон та, — и ученик неопределенно показывал в сторону западной долины. — Там есть четыре окопа — это наша зона, — говорил неуверенно ученик.

— Отлично. Вы знаете четыре окопа. Но, мне кажется, вы их не видите! Когда я спросил вас в воздухе об этих четырех окопах, вы мне показали рукой вниз, тогда как мы с вами были в третьей зоне, над церковью деревни. До окопов было минимум десять километров,

Значит, вы, не глядя на землю, наугад ткнули пальцем? — продолжал свой расспрос инструктор.

— Нет, я старался точно указать зону, — искренне совсем упавшим голосом отвечал наш товарищ.

— В следующий раз будьте повнимательнее. Вы еще ни разу самостоятельно не отыскали нашу зону — это первое. Второе — и самое опасное — вы зажимаете управление. Вас невозможно учить. Неужели вы не можете держаться за ручку чуть-чуть, слегка? Вы же знаете, как это опасно. У вас сильное напряжение в полете. Советую взять себя в руки, иначе я не сумею вас обучить.

Ученик, низко опустив голову, стыдливо прослезился, а инструктор, не зная, что предпринять, вылез из самолета и, отойдя на несколько шагов, с волнением выкурил подряд две папиросы.

Неудачливый пилот спустя два месяца после начала обучения все же был отчислен из нашей летной группы.

Через несколько лёт я узнал, что наш товарищ, которому так не давалось летное дело, нашел свое настоящее призвание. Сейчас он работает директором крупной машинно-тракторной станции.

1938 г.

ДОРОГОЙ ПОДАРОК

Голубое небо с белесыми прожилками высокоперистых облаков. Где-то высоко, словно шмель, жужжит пропеллер самолета.

— Отчаянный парень Евсеев! — говорит рыжий веснушчатый пилот, задрав голову вверх.

— Шахтеры, они все боевые! — подсказывает рядом стоящий штурман.

— О! Витька бесстрашный! Только в детстве его кто-то напугал — заикается малость, — добавил механик.

Весь аэродром притих. Полеты прекращены. Моторы все выключены. Люди смотрят только вверх. Серебристая птица еле различима в бескрайнем небе. Некоторые теряют самолет из виду. Тогда начинаются крики:

— Где он?

— Не видно…

— А ты смотри на ту белую гряду облаков…

— Верно, он сейчас идет. поперек гряды…

— Тысяч семь уже!..

— Скоро будет прыгать…

На старте наблюдательные посты комиссии зорко следят в приборы за самолетом. Несколько санитарных автомобилей готовы сейчас же сорваться с места»

— Как-то рассчитает Евсеич?..

— Да!.. Вверху ветрило здоровый..»

— Северный, километров сорок… — переговариваются бойцы.

На аэродроме редко бывает такая тишина. Даже стрекотня сороки в лесу и далекий гудок паровоза сейчас не заглушаются ревом тысячесильных моторов.

Пилоты словно впервые попали на это чистое поле. Все любовались и зеленеющим лесом, и жаворонками, и всем мощным дыханием природы, которое особенно чувствуется в разгар весны. Но вместе с неудержимой радостью люди аэродрома в глубине своих сердец таили тревогу за своего смельчака Евсеева.

Летчик Евсеев на высоте семи тысяч метров должен прыгнуть с самолета и лишь у самой земли раскрыть спасающий парашют. Бывалые люди знали, что этот поступок требует необыкновенной силы воли, расчета и храбрости. И каждый элемент характера должен в эти ответственные минуты разгораться так ярко, чтобы любая мелочь и неожиданность могли быть хорошо освещены и учтены мгновенно. Иначе — смерть Евсееву! Вот почему тревога заставляет еще сильнее биться здоровые сердца пилотов, оставшихся на земле.

— Ишь ты, все набирает высоту…

— Наверное, решил прибавить к семи тысячам еще сотенку…

— И правильно сделает: на поправку прибора пригодится излишек.

— Вроде убавил скорость…

— Ну да, это лишь кажется снизу.

— Нет, убавил… Да тише вы…

— А мы тебе не мешаем: смотри.

— Да не орите — мешаете волноваться и не даете смотреть в бинокль.

Смех на секунду, и вновь тишина.

Звук мотора доносится слабыми обрывками еле уловимого шума. Люди группируются около командиров, захвативших бинокли.

— Вот что-то показалось у хвоста…

— Вылезает за борт…

— Прыгнул!..

— Прыгнул!..

— Пошел!..

— Вниз!

— Сыпет Витька!

— К земле тянет всегда…

— Эх, землица-матушка! Как-то примет парня? *

— Не растеряется: Виктор не из таких…

Маленькая точка сначала медленно, затем все быстрее и быстрее приближалась к земле. Вскоре из-за большой скорости многие потеряли парашютиста из виду. Начался крик, гам. Но белый платочек, который Евсеев выкинул, чтобы сигнализировать комиссии, принимающей прыжок, вновь позволил наблюдать это волнующее зрелище.