Сергеев-Ценский в эти съездовские дни напечатал статью в «Литературной газете». Шолохов со своим «Тихим Доном» предстал под его авторитетным пером в широком обобщении: «Высота творческого духа… широкие горизонты». Шолохов оценил это единственное доброе слово о нем в те дни.

ЦК узнал о недовольстве речью Шолохова из полученной записки «О некоторых вопросах развития современной советской литературы». В ней среди прочего говорилось: «Руководство СП болезненно восприняло выступление М. Шолохова…» Те, кто писал этот документ, сами не удержались от раздражения: «Заостренная форма…»

Александр Фадеев. Много нехорошего накопилось с 20-х годов в его отношении к Шолохову. И опасные политические упреки в отсутствии «коммунистичности», и противодействие «Тихому Дону», и сопротивление присуждению премии. Даже Сталин разглядел такое отношение и однажды взял да и рассказал Шолохову: «Фадеев выступает против „Тихого Дона“ по причине, что роман содержит „антисоветчину“».

Вёшенец за многие годы не проявил в ответ ни попыток мести, ни желания прервать отношения. Сопротивлялся, а в конце концов вышло так, что заступился и гневно отверг нечестивый посмертный наговор.

…Май. Погиб Фадеев: самоубийство. Шолохов читает в газетах сначала некролог — странный, вопреки обычаям до неприличия краткий. Потом извещение ЦК о смерти члена ЦК — неблагорасположенное. Еще читает опубликованное «Медицинское заключение о болезни и смерти товарища Фадеева Александра Александровича». В нем нехорошее, непринятое в нашей стране для траурных публикаций сообщение — об алкоголизме.

Тут-то и проявил себя. Взорвался! Немало писателей осудило решение вывалять покойного в грязи. Кому было не ясно, что не водка причина рокового выстрела?! Но с иском кинулся один — Шолохов. Не принял политического блуда. Попытался переговорить с кем-то из высшего партначальства — хотел образумить. Но разговор случился только с председателем Президиума Верховного Совета страны, со старцем Климом Ворошиловым. Мне Шолохов его так пересказал:

— Зачем, спросил, посмертно унизили писателя, героя Гражданской войны, вместе с делегатами X съезда партии штурмовавшего мятежный Кронштадт, в 21-м году, тяжело раненного в том бою?! — В ответ Ворошилов своим ноющим голосом сказал: «Фадеев нам страшное письмо оставил, на личности членов Президиума ЦК перешел».

Ворошилов проговорился о существовании какого-то письма. Шолохов полон порывом обнародовать правду о гибели Фадеева:

— Спросил о письме у Хрущева, когда он был здесь, в Вёшенской: «Никита Сергеевич, письмо-то, оно у вас?» Он сказал: «Никакого письма не было». Обманул.

Хрущев и Шолохов… Глава партии понимал величие писателя. Как-то вёшенец снял трубку, чтобы познакомиться с первым секретарем нового Каменского обкома; эту область создали на части ростовских земель: «Здравствуйте, как, мол, у вас дела?» Тот в амбицию: «Как-нибудь справимся с делами, а вы, дорогой Михаил Александрович, не отвлекайтесь, пишите свои романы». — «Мудак!» — сердито сказал Шолохов. Оскорбленный секретарь — с жалобой к Хрущеву. Тот вспылил: «Сколько у нас в Союзе областей? А сколько в стране Шолоховых? Так вот, сегодня же езжай к Михаилу Александровичу и попроси у него извинения за свою бестактность. И будем считать, что вы мне не звонили».

Родилась легенда, что Хрущев не то обаял собой писателя, не то подчинил. Легко поверить: общение, переписка. До сих пор нет-нет да кто-то и ворохнет из 60-х годов нелепую байку, что их жены — сестры.

Писатель в самом деле во многом поддерживал Хрущева, но не во всем. Хрущев искал его расположения, но иной раз отталкивал. Шолохову пришелся по душе новый руководитель — после XX съезда напечатал с одобрением новой политики несколько статей. Но блюдет меру в знакомстве и общении. Совсем не часто вписывает в свою публицистику имя Хрущева. Нарушает традицию. Обошелся без восхвалений даже в речи при вручении ему Ленинской премии. Хрущев, в свою очередь, наверняка самолюбиво надеялся, что именно в годы его верховной деятельности могут появиться два новых шолоховских произведения. Он, как не раз до войны Сталин, удовлетворенно читал в «Правде» обещание писателя поскорее закончить «Поднятую целину» и «вплотную взяться за роман „Они сражались за родину“». А с другой стороны, знал, что писатель мучается поисками и решениями главной линии этого романа — как отобразить Сталина, но не помог искать истину. Он требовал то только черных красок, то вообще не писать о Сталине.

Упрям Шолохов: не стал ни ручным, ни подручным.

Осенью писатель наметил себе дальнюю дорогу — на реку Урал в Западном Казахстане. Договорился с местным начальством о таком путешествии и о том, чтобы пожить здесь. С пребывания семьи в войну полюбились здешние земли и здешние люди.

С ним напросились Мария Петровна и младший сын, взяли ружья, рыбацкие снасти и пачки чистой бумаги. Всего же записалось в путешественники с Шолоховым девять человек.

Отправились на машинах. Пока ехали несколько долгих дней, цепкий взгляд писателя много чего увидел из деяний людских.

Но сначала другое переполняло душу, что выльется в письме: «Ночевали под Камышином в полынной степи, под стогом сена. Красота! Поэзия!» Новая ночевка, когда переправились через Волгу, и в письме новая краска — Казахстан поднимал по призыву Хрущева целинные земли: «Всю ночь не давали спать мощные тракторы…»

Гостей встретили и посоветовали устроить себе пристанище в самом глухом и дико-красочном месте: могучая река, старица Боброво, тихие озера и лес. Шолохов потом заметит в письме вёшенцам: «Не житье здесь, братцы, а рай… Здесь-то тишина потусторонняя…»

Братанов Яр называлось это место. День обживались, а уже на ночь, выйдя на реку на бударе (так назывались здесь большие лодки), поставили снасти и на заре под крики восхищения выловили осетра-икрянку. Развели самодельный рассол-тузлук — получилась отменная икра, которой, как заявил писатель, он не едал и на кремлевских приемах: серая, крупная и благоухающая свежестью! В километре — озеро. Добытчики вернулись оттуда с сотней карасей и окуней, а еще пробудили тишь пальбой — утки не считаны! И пошли от казана клубящие благоухания: царская уха-то! Уток хватило еще и на копчение. Потом неподалеку разведали приманчивые ягодой колючие заросли — ежевика: изобильная, крупная и крепко-сизая от зрелого долгостоя; за полчаса — ведро; то-то наготовили пузатых вареников.

Рыбак Шолохов отметил в письме: «Осетра можно поймать в любое время, но мы не жадные…» Охотник Шолохов заметил: «В ста метрах по лесу и мызгам пасутся дикие кабаны…» Если кто ночью спал чутко — с открытым охотничьим ухом, — так улавливал, как они чмокающе вязко пробираются по грязи, смачно жрут клубни болотных растений, фыркают и чешутся о деревья. Отец порадовался за сына: не поднялась рука — не спустил курок! — на свинью с семью поросятами. Отметил в письме: «Утром сияющий и довольный рассказывал: свинью можно было бить прямо под его сидкой. Пожалел, и правильно, без матки поросята зимой пропали бы». Писатель Шолохов признается в этом письме: «Работать еще не приступал. Скоро начну. К столу уже потягивает…»

…Октябрь. На шолоховском столе несколько густо исписанных листиков с дописками, вставками, поправками, вписками. На последнем дата: «Начало октября 1956 г.». То целинный очерк «По Западному Казахстану».

Он заканчивал его в конце месяца. Что же получается? Конъюнктура — восславить под праздник революции «всенародный подвиг советской молодежи по призыву Хрущева!»? Так тогда все назойливо восклицали в газетах и на собраниях-митингах. Шолохов предал очерк огню.

Остались от написанного только наброски. Уже начальные строки свидетельствовали — не было никаких завитушечно-праздничных здравиц целинной эпопее и ее вдохновителю: «Конец августа. Блекло-голубое, словно выцветшее за долгие летние дни небо и маленькое неяркое солнце над (степью) сталинградскими степями, покрытыми сизой мглой. Жарко и душно, как перед дождем, но на небе ни облачка. Слабосильный ветерок еле-еле шевелит поникшие от жары (травы) листья деревьев. А пыль на дорогах такая, что не продыхнешь. Она высокой серой стеною встает за машиной и медленно, мягко рушится, клубясь и оседая на обочинах дороги, на придорожных травах (серым пушистым слоем покрывая все вокруг). И уже не разберешь на ходу, где мелькнет полынь, где донник или сурепка, — все одето (серым, пушистым) дымчатым, как козий пух, серым слоем пыли…»