Овермен. Разве вы не знаете, что красногвардейцы врываются в квартиры, грабят дома?

Брайант. Нет, сэр.

Луиза не только отвечает на вопросы, она пользуется малейшей возможностью, чтобы высказать свою точку зрения, — как-никак в зале присутствуют журналисты, возможно, что хоть что-то из сказанного ею появится в газетах. Как американка, убежденная в праве всех народов на самоопределение, она резко высказывается против интервенции.

— Мы должны отозвать войска из России, так как установление дружественных отношений явилось бы благом для обеих стран.

Это уже нетерпимо. С угрозой в голосе Нельсон перебивает Луизу:

— Хотите ли вы, чтобы большевистская власть утвердилась в России?

Брайант. Я считаю, что это дело самих русских.

И снова бесконечные, тупо повторяющиеся вопросы о «красном терроре». Вопросы только по форме, а по существу — попытки заставить свидетельницу подтвердить белогвардейскую клевету на Советскую власть. Луиза не поддается на провокации. Она напоминает сенаторам, что и американцы завоевали независимость путем вооруженной революции против английского короля и не смущались, когда нужно было уничтожать реакционеров.

Беседа переходит на пресловутый «закон о национализации женщин», якобы существующий в России. И тут все почтенные сенаторы оживляются. На Луизу сыплется град вопросов, главным образом касающихся пикантных подробностей. Любопытство уважаемых джентльменов к «клубничной» теме переходит за грани приличия С чувством собственного достоинства Луиза заявляет: «закон» — фальшивка, выдуманная анархистами, Советская власть уважает, и не на словах, а на деле, права женщин. Она рассказывает, что женщины в России пользуются равными правами с мужчинами, получают ту же плату за ту же работу, имеют отпуск по родам. Она говорит о женщинах, занимающих видное положение в партии большевиков и Советском государстве, напоминает, что в Конгрессе США только одна женщина и неизвестно, когда появится вторая.

— В Америке существует предубеждение против России: все, что делают русские, у нас объявляется преступным и аморальным. Вот против этого я и хотела заявить свой решительный протест.

Это заявление не встречает ни малейшего понимания со стороны комиссии. Следуют новые вопросы.

Юм. Были ли убийства на улицах?

Брайант. Нет. Один только раз я видела убитого на улице. Это было во время контрреволюционного мятежа. Во время взятия Зимнего дворца было очень мало убитых. Еще я видела, как в Петрограде снайпер-провокатор убил прохожего.

Нельсон. Большевики не хотели воевать с немцами?

Брайант. Хотели. И отбросили немцев. Разве вы не знаете, что они просили помощи у США, чтобы отказаться от Брест-Литовского договора?

Нельсон. Нет.

Брайант. Что, Робинс имел документ от Ленина?

Нельсон. Никогда не слышал.

Брайант. А я видела!

Сенатор молчит…

Луиза Брайант говорит о свободе печати в России, о позоре интервенции, о диктатуре пролетариата, о советской демократии.

Нельсон. Что вы можете сказать о документах Сиссона?

Брайант. Полковник Робинс имел их задолго до появления Сиссона и показывал их мне как любопытные образцы фальшивок.

Уолкотт. Но вы не можете этого знать!

Брайант. Нет, я знаю! И писала об этом, когда эти «документы» стали публиковать!

Заседание подходит к концу. Луиза произносит свои заключительные слова:

— Я считаю Советское правительство настоящим правительством России. Русские хорошо относятся к Америке, и мы не должны вмешиваться в их дела.

В тот же день после обеденного перерыва комиссия приступила к допросу Джона Сайласа Рида. Его подводят к присяге, и тут — первое замешательство. Рид отказывается принести присягу. Причины? Во-первых, он не принадлежит к какой-либо религии; во-вторых, он привык, что его честное слово — достаточная гарантия. Сенаторы бесятся, хотя в душе каждый из них понимает, что присяга еще ни разу не смутила ни одного лжесвидетеля.

Джек остается невозмутим. Он помнит другую присягу: торжественную клятву перед III съездом Советов отдать все свои силы делу борьбы за социализм. Этот допрос — тоже борьба. Рид к нему готов, он знает, что и о чем будет говорить. Разумеется, не этим людям, осмелившимся судить большевизм, а для стенограммы, для очередного тома протоколов сенатской комиссии, который попадет во все библиотеки страны.

Бесконечные идиотские вопросы о его происхождении (сенаторам не к чему придраться. Джек — чистокровный американец из старой, вполне добропорядочной семьи), о поездках на фронты, о путешествии в Россию. Затем:

Юм. Участвовали ли вы в политической деятельности, когда были в России?

Рид. Да, мою деятельность можно назвать политической.

Юм. Вы ведь выступали а России с речами?.. На Третьем съезде Советов рабочих и солдатских депутатов?

Рид. Да.

Юм. Ваша политическая деятельность, очевидно, не ограничилась этим?

Рид. Я был членом Бюро интернациональной пропаганды при комиссаре по иностранным делам.

Юм. В течение какого времени вы были связаны с этой организацией?

Рид. Примерно два месяца.

Он подробно останавливается на деятельности Бюро, потом рассказывает о положении в России накануне Октябрьской революции. Категорически заявляет, что гражданскую войну развязали не большевики, а корниловцы, разоблачает ложь о кровопролитии, учиненном большевиками при взятии Зимнего. Об «учредилке» замечает, что, по его сведениям, она финансировалась полковником Томсоном из Американского Красного Креста. Голод? В нем повинны не большевики, он, как и разруха, начался еще при Керенском. Грабежи? Они действительно были. При Керенском. Большевики навели порядок за пять дней. Разнузданность? Ложь! Большевики спустили в Неву на четыре миллиона долларов вина, хранившегося в подвалах Зимнего дворца. Свобода печати? В Петрограде выходят газеты даже оппозиционных партий.

Вслед за Луизой Брайант Рид разоблачает нелепые россказни о «голоде» как результате перехода власти к Советам, подробно рассказывает о тех усилиях, которые прилагают большевики, чтобы обеспечить население всем необходимым. Он подробно описывает для примера положение дел на одном предприятии в Сестрорецке, которое управляется самими рабочими.

— Когда оно перешло в руки рабочих, производственные расходы уменьшились на пятьдесят процентов, рабочий день сократился с одиннадцати с половиной до восьми часов, а выпуск продукции увеличился на сорок пять процентов. Но это далеко не все. Рабочие взяли в свои руки также городское самоуправление, проложили канализационную систему, которой до того времени не было, выстроили трехэтажную школу и больницу.

Уолкотт. Выходит, что Советское правительство более умело и рационально организовало производство, чем прежнее правительство России?

Рид. Да, безусловно! Я считаю, что капиталистическое правительство вообще не способно хорошо организовать производство.

Затем следует длинный спор между Ридом и Юмом о праве народа изменять форму правления методами, не предусмотренными конституцией. Подтекст этого спора ясен: Рида пытаются уличить в призыве к «насильственному свержению существующей власти». Рид отклоняет навязываемую ему точку зрения: все, что достижимо в рамках закона, не нуждается в насилии. Но и воля большинства не должна узурпироваться меньшинством только потому, что так было когда-то записано в законе.

Для Юма это слишком сложно, ему нужно зацепиться за привычный ярлык, и он спрашивает с надеждой Рида, не разделяет ли тот взгляды анархистов.

Рид. Нет. Анархия — это отрицание всего на свете.

Юм. Я имею в виду полное упразднение государственной власти.

Рид. Нет, таких воззрений у меня не было. Я решительно против анархии.

Уолкотт. Считаете ли вы необходимой национализацию промышленности и земли в нашей стране подобно тому, как это было сделано Советским правительством в России?