После встречи с Дебсом Рид выступил еще на нескольких митингах, и все они оканчивались одинаково — вмешательством полиции, арестом, очередным штрафом.

Потом Рид и Юнг поехали в Чикаго, где уже четыре месяца продолжался процесс над Большим Биллом и его товарищами — уоббли. В результате этой поездки Джек написал, должно быть, свой самый лучший очерк — «Социальная революция перед судом».

…Большой внушительный зал: мрамор, бронза, позолота. Над одним из окон — цитата из Великой хартии: «Ни один свободный человек не может быть схвачен, взят под стражу, лишен… свободы либо объявлен вне закона, изгнан или каким-нибудь другим образом ущемлен в своих правах, кроме как по судебному приговору или же по законам страны».

На возвышении — кресло судьи. Слева от него — места для свидетелей обвинения и присяжных. За перегородкой, отделяющей суд от публики, — длинный стол для корреспондентов. Их десятки, не только американских, но и иностранных. Среди них Джон Рид и Арт Юнг.

За огромным столом сидит маленький, высохший человек с пергаментным, изможденным лицом. Как угли, горят глаза, перекошена щель — рот. Это судья Лэндис. Говорят, судья справедливый человек. Это он оштрафовал на тридцать девять миллионов долларов «Стандард ойл компани». И не его вина, что ни один из этих миллионов не был выплачен. Судья демократичен: он распорядился не вставать при своем появлении, разрешил подсудимым снимать пиджаки, ходить по залу и читать газеты. По его указанию около скамьи подсудимых ставят плевательницу, чтобы те могли жевать табак.

Рид записывает в блокноте: «На долю этого человека выпала историческая роль — судить социальную революцию. И он выполняет ее как джентльмен».

Судья стучит молотком по столу, и в зал вводят подсудимых. Их девяносто с лишним. К ним присоединяются их товарищи, выпущенные до суда под залог.

Юнг быстро зарисовывает подсудимых, судью, присяжных.

На первом листе ватмана энергичными, выразительными штрихами — портрет Большого Билла с лицом, напоминающим обветренную скалу.

Рид торопливо испещряет стенографическими крючками свой блокнот: «Что же до подсудимых, то я не думаю, чтобы когда-либо в истории можно было наблюдать подобное зрелище. Их сто один человек — лесорубы, сельскохозяйственные рабочие, горняки, журналисты. Сто один человек, верящий, что богатства всего мира принадлежат тем, кто их создает, и что рабочие всего мира должны завладеть тем, что им принадлежит.

Сотня сильных людей… Все они люди широких просторов, среди них есть твердые, как скала, подрывники, есть лесорубы, жнецы, портовые грузчики — словом, парни, исполняющие самую тяжелую работу на земле. С ног до головы их покрывают рубцы, следы изнурительного труда, и раны, полученные в борьбе с ненавистным обществом. Люди эти не боятся ничего… Трудно было бы собрать во всей Америке группу в сто один человек, более достойную олицетворять социальную революцию».

От первого до последнего удара судейского молотка процесс проходил, как одна из битв классовой войны.

Ироническими вопросами Билл Хейвуд довел прокурора Небекера до белого каления. Потеряв выдержку, прокурор стал злобно выкрикивать:

— Карл Маркс — отец зловреднейшей теории, в которой корни ИРМ нашли себе благодатную питательную среду! Система наемного труда установлена законом, и всякое сопротивление ей есть сопротивление закону. Там, где господствует закон, человек не имеет права на революцию!

Тут даже судья Лэндис, к удовольствию подсудимых, резонно заметил:

— Ну, это зависит от того, сколько людей может закон привлечь на свою сторону.

Наступил черед свидетелей обвинения. Они были явно не на высоте. Шерифы и охранники с угольных копей в Пенсильвании по простоте душевной рассказали, как они арестовывали членов ИРМ и разгоняли их митинги, не имея на то полномочий. Да и слишком уж выразительно выглядели эти минотавры с грубыми, зверскими лицами. Слишком явно, хотя и невпопад, пытались они угадать, что нужно от них прокурору.

Сорвался один из главных козырей обвинения. Накануне процесса власти широко разрекламировали приезд в Чикаго бывшего губернатора Аризоны Тома Кэмпбелла, якобы располагающего чемоданом документов в доказательство того, что ИРМ находилась на содержании у кайзера. Целый месяц Кэмпбел ждал, когда его вызовут в суд для дачи свидетельских показаний. Когда этот день, наконец, пришел, Кэмпбелл неожиданно объявил через газету, что пресловутый чемодан у него украл на вокзале член ИРМ, переодевшийся носильщиком!

Было от чего морщиться судье Лэндису, а Большому Биллу с веселой ухмылкой подмигивать Джону Риду.

Сотни людей пожелали дать показания в пользу подсудимых.

Молодой Фрэнк Роджерс с горечью и гневом рассказал о пожаре на шахте «Спекюлэйтор», где сгорели заживо сотни людей, так как компания не хотела прорубить ходы в перемычках. Рабочий-электрик в Бьютте Билл Дэнн дал показания о зверском линчевании уоббли Фрэнка Литтла. Раньше чем повесить Фрэнка, изуверы долго глумились над ним, перебили ноги, вырвали глаза, пять километров волокли на веревке за автомобилем…

До последнего момента Хейвуд пытался спасти организацию, хотя прекрасно понимал, что суд — это лишь инсценировка для разгрома ИРМ. И все-таки он решил бороться. Вместе с юристами он разработал тактику защиты, целью которой было доказать, что ИРМ не является тайной заговорщической организацией. Но защитники увлеклись. Они дошли до утверждения, что ИРМ ничего не имела против войны. Со скамьи подсудимых послышался негодующий ропот. Нет! Они не хотят спасать свою свободу ценой отказа от убеждений, ценой вечного позора перед лицом международного рабочего класса! Большой Билл вскочил с места и резко прервал защитника:

— Это не так! Я не хочу, чтобы присяжные и подсудимые могли подумать, что я сочувствую войне! Я ее ненавижу! Что может дать война стране? Ничего, кроме калек, вдов и сирот… Мы не имеем ничего общего с войной. Наше дело — защищать интересы рабочих. Капиталисты на войне загребают бешеные барыши, а на долю рабочих остаются смерть, нищета, слезы жен и детей.

Хейвуд говорил четыре часа, говорил так, как может говорить только человек, до последней клетки тела убежденный в своей правоте и сознающий, что, быть может, это его последняя речь.

Прокурор молчит. Молчит судья. Молчат, потупив глаза, присяжные. Стараясь не пропустить ни слова, записывает речь старого боевого товарища Джек Рид.

— …Это не суд, а глумление над правосудием!

Большой Билл садится. Он кончил Его речь — лебединая песнь Индустриальных рабочих мира. Джек Рид наклоняется к Арту Юнгу.

— Мне, только что вернувшемуся из России, эта сцена кажется до странного знакомой, как будто я уже наблюдал раньше. Теперь я вспомнил процесс ИРМ в зале федерального суда в Чикаго напомнил мне заседание Всероссийского съезда Советов в Петрограде. Я никак не могу себя заставить поверить, что эти люди находятся под судом.

Рид на минуту задумывается, собираясь с мыслями, заканчивает твердо:

— Они не раболепствуют, не выглядят запуганными — наоборот, они уверены в себе, преисполнены человеческого достоинства. Совсем большевистский революционный трибунал. Знаешь, Арт, у меня на мгновение мелькнула мысль, что на моих глазах Центральный исполнительный комитет американских Советов судит судью Лэндиса за… ну, скажем, за контрреволюцию!..

Обо всем этом Джон Рид рассказал на страницах своего очерка в сентябрьском номере «Либерейтор»[23].

Этот номер «Либерейтор» — последний, под которым стоит подпись Джона Рида как члена редколлегии журнала. Макс Истмен, старый друг по старому «Мэссиз», все больше шел на компромиссы и уступки. «Либерейтор» постепенно, но неуклонно превращался в обычный журнал либеральной интеллигенции. Как ни труден был Риду этот шаг, он не мог поступить иначе. Его письмо к Истмену полно искреннего сожаления и грусти. Но решение твердо и бесповоротно. Он остается другом журнала, по возможности даже автором, но просит не считать его больше ответственным за общее направление издания. Это был один из уроков, взятых Джеком у большевиков в принципиальных вопросах не идти на уступки никому, даже близким.