А пока комиссия ждала результатов опыта — должно было пройти около двух недель, — из больницы Бурреля была доставлена еще одна бешеная собака. К ней в клетку тотчас же пустили двух здоровых собак. Она, разумеется, искусала обеих. И тогда одну из них обрекли на верную смерть, а другую начали спасать.

Этой собаке провели последовательно четырнадцать прививок все усиливающейся вакцины. И через две недели Пастер и его верные сотрудники уже пожинали лавры своих трудов.

Ни один член комиссии не старался скрыть своего волнения, когда они снова собрались в лаборатории Пастера, чтобы составить высокое заключение. Да и как тут было не волноваться: обе невосприимчивые собаки, искусанные той, которая прибыла из провинции, были живы и здоровы; обе контрольные заболели тяжелой формой бешенства и погибли. Но самое поразительное было другое: та собака, которую покусал пес из больницы Бурреля и которую Пастер лечил своей вакциной, тоже была совершенно здорова! Тогда как труп ее нечастной товарки уже лежал на препаровочном столе.

Комиссия работала три месяца. Искусственно иммунизированных собак заражали различными способами: укусами, уколами, трепанацией. И, наконец, комиссия, испытавшая вакцинацию на двадцати трех собаках и похоронившая столько же невакцинированных, послала министру просвещения короткое описание всех опытов и вывод: все предсказания Пастера, которые он сделал три месяца назад, полностью подтвердились.

После этого Пастер получил специальное помещение для своих собак — старые конюшни одного не менее старого замка Сен-Клу в Вильнев л'Этан. Конюшни должны были перестроить под псарню.

Оставив лабораторию на попечение двух новых своих помощников — Адриена Луара и Эжена Виала, — Пастер уехал в Копенгаген, на Международный медицинский конгресс, чтобы поразить собравшихся там со всего мира врачей своей победой над бешенством.

Он их действительно потряс. С затаенным дыханием следили делегаты за горячей речью Пастера, в которой он не скупился на красочные подробности и поразительные эффекты. А когда он заговорил о полученной вакцине, все участники конгресса долго восторженно приветствовали его самыми лестными словами и гулом несмолкающих аплодисментов.

На лето он уехал в Арбуа — он заслужил эти каникулы после такой нечеловечески напряженной работы. Но он и не думал отдыхать — ежедневно он писал письма оставшимся в Париже Виала и Луара, и эти новые, такие же верные и преданные, помощники в точности выполняли все его указания, вакцинируя столько собак и кроликов, сколько их могла вместить лаборатория.

Пастеру надо было добиться полного и постоянного успеха на животных, чтобы решиться перейти к человеку.

Но и весной следующего года, когда Пастер, его сотрудники и целая свора собак вступили во владение новым помещением в Вильнев л'Этан, он все еще боялся этой решающей проверки.

«Я все еще не решаюсь испробовать лечить людей, — писал он Жюлю Верселю 28 марта 1885 года. — Мне хочется начать с самого себя, то есть сначала заразить себя бешенством, а потом приостановить развитие этой болезни — настолько велико мое желание убедиться в результатах своих опытов…»

Чего доброго, он так бы и поступил. Дал бы искусать себя бешеной собаке, а потом проделал все четырнадцать предохранительных прививок. Сделай он это, быть может, ему и не пришлось бы уже присутствовать при своем триумфе: его больное сердце наверняка не выдержало бы ни связанных с опытом волнений, ни собачьих укусов.

К счастью, судьба была к нему на этот раз милостива: внезапное событие, случившееся далеко от лаборатории Пастера, далеко от Вильнев л'Этан, далеко от Парижа, это внезапное событие спасло Пастера от опасного эксперимента на себе, перевернуло все его планы, ликвидировало нерешительность. Это же событие спасло жизнь обреченному ребенку и доказало человечеству, что одна из самых страшных в мире болезней больше не страшна ему.

Тем летом Пастер оставался в Париже, на улице д'Юльм, в окружении своих сотрудников, жены, огромного количества колб с вакциной и ста двадцати пяти собак.

Шли грандиозные по масштабам опыты: у собак вырабатывали искусственный иммунитет — одним делали профилактические прививки, чтобы они стали невосприимчивыми; у других предупреждали развитие болезни, после того как их искусали бешеные животные.

На улице д'Юльм, в огромном дворе колледжа Роллен, выросла настоящая лабораторная ферма. В клетках жили куры, кролики, морские свинки, собаки; в просторной пристройке, отданной лаборатории, фабриковали вакцину.

По крайней мере еще год рассчитывал Пастер заниматься животными, прежде чем перейти к человеку.

Приезд Жозефа Мейстера перепутал все карты. Не только года — дня не было больше у Пастера для дальнейшей проверки. Жестоко искусанный мальчик, потрясенная, опухшая от слез мать взывали к спасению.

Пастер не смел отказать им. Пастер решился.

Так внезапно вторгся этот самый драматический момент в жизнь Пастера — момент, когда на карту было поставлено не только все его учение — жизнь человека.

Можно ли передать словами то, что пережил Пастер в те десять суток? Между шестым июля, когда профессор Транше ввел под кожу Жозефа первую порцию совершенно безвредной вакцины, и шестнадцатым, когда тот же Транше сделал последний укол безусловно смертельной дозы? Можно ли рассказать, что передумал он в последующие десять дней, выжидая срок инкубации, до истечения которого ничего еще нельзя было сказать?! Можно ли придумать для человека более жуткое испытание, чем то, которое выпало на долю Пастера?

Он вышел из этого испытания сломленный физически, но закалившийся духовно.

В первые дни после того, как Жозеф Мейстер уехал к себе в Эльзас, Пастер все еще не верил, что самое важное свершилось. Задумчиво сидел он вечером в своей комнате в Арбуа, куда уехал после пережитого потрясения, и снова передумывал события той ночи, когда он, в страхе и отчаянии за жизнь Жозефа, один сидел в темном кабинете на улице д'Юльм и ему чудились угрожающие крики невидимой толпы.

Вспоминая об этом, он сам поражался своей решимости, содрогался и говорил сам себе, что второй раз не пережил бы такой ночи.

Но в глубине души он был доволен, что именно так все случилось, — кто знает, сколько времени он стал бы еще оттягивать пугающий момент перехода на лечение человека. И еще он знал: свершилось важнейшее событие в медицине, открытие огромного значения, безусловно не ограничивающееся одним только бешенством.

Он пытался постичь тайну иммунитета. Он думал, что с ядом бешенства ассоциируется какое-то вещество, которое, пропитывая нервную систему, создает условия, непригодные для развития живого заразного начала. Он предполагал, что так может быть всякий раз с каждой инфекционной болезнью, что необходимо в чистом виде выделить это таинственное вакцинирующее вещество и тогда только можно будет получить ответ на вопрос «почему» — в отношении прививок против бешенства, в отношении прививок против оспы и всех тех, какие наука создаст еще после него, идя по открытому им пути.

Он много размышлял об иммунитете и много экспериментировал, но ответ не приходил, и это было единственное в его деятельности ученого, чего он так и не смог довести до конца.

Тайны иммунитета были открыты в его же лаборатории; здесь была закончена фагоцитарная теория, созданная И. И. Мечниковым. И в этой же лаборатории, приютившей русского ученого, вынужденного покинуть свою родину, было положено начало крепкой и ставшей теперь традиционной дружбе русской и французской наук.

…Он сидел в тот вечер в своей арбуазской комнате и размышлял об иммунитете, когда почтальон принес письмо со штемпелем общины Виллер-Фарле департамента Юры.

Он неторопливо взял письмо из рук мадам Пастер, повертел его перед глазами и сначала решил не читать до завтра — письма, которые шли теперь к нему со всего света, он имел привычку читать по утрам и тут же отвечал на них. Но что-то в почерке, каким был надписан конверт, взволновало его. И он распечатал и прочел письмо.