Герману приходилось прерывать воспоминание, поскольку Даша, живо представляя историю этого циркового номера, буквально каталась по полу от хохота.

15

После своих устных мемуаров Герман вновь забеспокоился. Он подробно рассказал о том, что разминулся в аэропорту с нужным человеком и вообще, должно быть, начисто перепутал цвет парольной книги с приблизительным названием «Остановка путча в Августе» или что-то в этом роде. Кажется, в этом названии было слово, похожее на танцы. Фамилию и имя автора он не помнит, но опять-таки, кажется, это был «Основной персонаж Библии. Премьер-министр Древнего Египта, спасший страну от голода в момент продовольственного кризиса».

Выслушав все это с большим терпением и вниманием, старая дама сказала, что праздничный день следует провести празднично. Сегодня в любом случае редакция местной русской газетенки и конторы частных сыщиков – пусты. Сегодня – Рождество. А течение обыденной жизни общества возобновится лишь завтра.

– Кстати, не синего ли цвета была книга?! – воскликнула она, немного подумав.

– Синего! Синего!

– Хотите, пожалуй, я вам назову имя и фамилию автора? – Герман рассеянно кивнул, в знак согласия. – Однако вы должны дать мне слово, что успокоитесь и мы погуляем по городу. В такие дни он прекрасен. О’кей? – Герман снова кивнул, проклиная себя за память, искореженную алкоголем, азартом и мыслями о девушках не окончательно легкого поведения. – Иосиф Бродский?

– Он! Он! – Герман был потрясен.

– Вот вам на выбор два названия: «Остановка в пустыне» и «Стансы к Августе».

– Стансы! Стансы, дорогая Вера Аркадьевна!

– Вот и чудесно. Точно таким же образом, если не более эффективным, докопаемся до остального. А сейчас пошли гулять. Советую оставить дома предмет, с которым вы не расстаетесь, даже таскаете за собой в туалет. Смело можете всем нам доверять. Вы ведь тут, не в зале ожидания в Шереметьево, – добавила она с еле скрываемой обидой.

– Совершенно согласен. Прошу прощения за похмельные страхи. Это болезнь. Это реальная психопатия. У меня ко всем вам «Крайняя степень хорошего отношения партии к народу» по вертикали и горизонтали, то есть доверие. Безграничное доверие. Клянусь. Я лишь возьму с собой немного командировочных, потому что жизнь без карманных денег есть «Зрительная галлюцинация в пустыне».

В своей комнате он действительно вынул, поровну из каждой пачки банкнот, двести баксов. Весь кейс засунул за огромный портрет Пушкина. Бумажку с именем «Евгений» к дощечке кнопкой приколол, отмечая про себя и премилую заграничность кнопки и то, что дощечка сделана из дефицитного пробкового дерева, тогда как в России давно уже закупоривают шампанское не пробкой, а пластмассой.

В Германе – большом любителе конспирации – никогда, надо сказать, не иссякала надежда на совершенство ассоциативного механизма личной памяти, необходимого для удачной разгадки и самых нелепых кроссвордов.

Правда, совсем недавно в Москве, в игорном шалмане, за полночь, совсем уже забалдевая, незаметно притырил он за копию вангоговских «Подсолнухов» приличный загашник для опохмелки и дальнейшей игры. На запястье вытатуировал огрызком чернильного карандаша: «ухо». Он был абсолютно уверен, что, очухавшись, прямиком выйдет от контрольного слова прямо на Ван-Гога, от Ван-Гога – на «ПодсолнУХ», остальное – дело техники. При такой зашифровке проникновение собутыльников в тайну кода, когда он будет в отключке, – абсолютно исключено.

Стоило ему однажды на шумной свадьбе приятеля написать на руке «Стелька», а потом налопаться и свалиться под яблоней, как кто-то из тех чугреев, которые любят блатную жизнь, но воровать бздюмают, просек, конечно, что такое «Стелька», и утром под этою стелькой не было ничего, кроме запаха ноги, хотя саму туфлю с нее не сняли и даже аккуратно перешнуровали, сволочи. Так что даже вышел похмельный скандальчик из-за того, что Герман засомневался в своей стельке и начал заглядывать для подстраховки под стельки чужих туфель…

В общем, в тот раз он был убежден, что никакой Штирлиц не выйдет от шифровки «ухо» на его загашник. Утром он тщетно попытался подзавести к работе волшебный механизм памяти, восхитительно сводящий нечто никчемное с вполне возвышенным, а весьма отдаленное с поразительно близким. Однако память его, словно бы измывательски мстя хозяину за непрерывное отравление себя алкоголем, а иногда и парфюмерией, пошла, как говорится, своим лукавым путем.

Уставившись на слово «ухо», Герман сразу же находчиво вышел на «Имя художника, обезумевшего от нищеты и других унижений буржуазной жизни»,

а затем изуродовавшего себя. Как именно он себя изуродовал, Герман забыл.

В этот момент его память подло применила недозволенный финт. Он долго маялся, пока на ум не пришла, миновав «Подсолнухи», самая тайная из возможных конспиративных ассоциаций: Безухов.

Тогда он, чуть ли не в одних кальсонах, бросился к соседке по лестничной площадке, молодой учительнице и демократке Ангелине Павловне. Не состоя с соседкой этой ни в каких отношениях, кроме как взять почитать книжку да поглядеть в «Словарь иностранных слов», Герман возвратил ей на-днях «Войну и мир».

В романе этом он, помнится, выискал нужную «фамилию одного из маршалов Наполеона», а заодно и перечитал замечательное произведение. Нашел, что внешне он напоминает Пьера, а если бы был поумней, то и всего остального Безухова. Естественно, обрадовался он тогда, что загашник – во Льве Толстом.

Так вот, дверной звонок Ангелины Павловны не работал, поскольку он тоже был хоть и мелкой, но все ж таки глубоко родственной частью агонизирующей Системы.

Герман, как всегда, возбужденный предвосхищением чудесной опохмелки в шашлычной, нетерпеливо забарабанил кулаком по почтовому ящику.

На ранний такой шум вышел очень недовольный друг учительницы, тоже демократ и, судя по агрессивной внешности, активный разрушитель Системы.

Герман, раздраженный ехидно вежливой просьбой объясниться, за которой угадывалась бешеная ревность, резко демократа оттолкнул в сторону и рванулся к книжным полкам. Одной рукой придерживая кальсоны, другою он вытащил оба нужных тома из собрания сочинений. Ни в одном из них, разумеется, желанного загашника не было и не должно было быть.

Он был так подавлен, что даже не извинился и, производя на обоих молодых людей впечатление человека «с сорванной крышей», выбежал из квартиры.

Память его снова отвратительно сфинтила. Герман вспомнил, что одного чугрея из их картежной компании все звали Безуховым. Тот отлавливал бездомных собак и делал из них теплые кацавеечки для зябнущих уличных девочек, продававших свои тела западным и отечественным бизнесменам. Однажды какая-то тяжело раненная шотландская овчарка, собрав остаток сил и возмущения против зверского поведения двуногих волков, оттяпала у шкурника-картежника левое ухо, когда он хищно склонился над своею жертвой в раздумье, как бы ее так добить, чтобы не попортить шкуры…

На улице Герман решительно преградил дорогу свободному такси и, стукнув водителя – хамло и жлоба – лбом об руль, насильно заставил его рвать в нужное место, чего, конечно, не удалось бы сделать в наше смутное время, скажем, старушке, застигнутой врасплох сердечным приступом, или провинциалу, кормильцу семьи, драматически опаздывающему на поезд.

Герман, может быть, нашел бы тогда Безухова и потряс бы его как следует в поисках загашника, но, на счастье того шкурника, он услышал из окна такси, как деревенская баба свободно и жизнерадостно орет прямо на Манеже: «А вот – семя каленое-неказенное!!!» Только тогда нелепая его башка заработала в нужном направлении. Безухов быстренько увязался в памяти с Ван-Гогом и с копией его бессмертной картины «Подсолнухи», за которой он притырил загашник…

В общем, в Нью-Йорке Герман нисколько не желал повторения подобных воркутинских историй. Естественно, начав рассказывать, он не мог так вот с ходу остановиться.