В бункере управления царило непонятное: радость перемешалась с тревогой. Юрий летел над планетой, и это было неправдоподобно замечательно, но все понимали: оставалось не менее, а более трудное — благополучно возвратить его на Землю.

— Как слышите меня? — спросил Королев в микрофон и тут же, как уже бесполезную вещь, отодвинул его от себя.

— Связь по «Заре» прекратилась, — сообщил оператор. — В работу вступила система дальней радиосвязи «Весна»… Теперь будем ждать «пятерок».

В этот момент КП стал получать доклады только при помощи телеграфа. «Пятерки» означали, что полет проходит нормально, отклонений от программы нет, «четверки» — отклонения незначительные, «тройки» — требование принять экстренные меры, на корабле произошло нечто такое серьезное, что требует срочного вмешательства Земли, ну а «двойки»… О них никто старался не думать…

Застрекотал телеграфный аппарат. Дабы всем было слышно, телеграфист громко читал с ленты:

— Пять… Пять… Пять…

В мелодию уверенности и спокойствия превратился монотонный его голос. А может, это был перевод на «человеческий», «цифровой» ритма гагаринского сердца, пульсирующего в космическом корабле?

— Пять… Пять… Пять… Пять…

Нет ничего прекраснее этих звуков, этой поступи, этих самых первых шагов человека по космосу.

— На сплошные пятерки идет Гагарин! Молодчина! — не удержался от восклицания дежурный оператор.

Но что это? Все медленно в недоумении, растерянности, испуге поворачиваются на голос телеграфиста, который, механически называя цифры, возможно, даже не понял сразу, о чем начал сообщать.

— Три… Три… Три… Три…

В бункере все словно оцепенели.

— Что это? — упавшим голосом спросил оператор. — Отказ двигателя?

Десятки глаз устремились на Королева. А он и сам отшатнулся, замер — стал как бы изваянием неожиданности. Достал таблетку валидола, положил под язык. Губы стиснулись в ниточку.

— Где Гагарин сейчас? Над Южной Америкой?

И минуты начали растягиваться — каждая в вечность. Вечность тревоги.

— Три… Три… Три…

— Этого не может быть! Этого не должно быть!

Королев шагнул к телеграфисту, выхватил ленту.

— Три… Три… Три… — тревогой летело над планетой…

По нерастаявшей тропе, с хрупаньем осыпая схваченный рассветным заморозком снег, уходил плотничать отец Гагарина, Алексей Иванович. Обычное серое было утро.

Анна Тимофеевна проводила мужа, принесла дров, сунула полешки в печь, лучинок настрогала, чтоб огонь побыстрей занялся, а когда уверенным дымком потянуло, за другое принялась, начала чистить картошку.

И вдруг — ушам не поверила.

— Мам! Наш Юрка в космосе! Радио-то включите, господи! Ну скорее!.. Радио!

Обернулась — невестка стоит, лица на ней нет.

— Где? Какой космос? Почему Юрка?

В голосе диктора фамилия звучала незнакомо, чуждо. Со слезами на глазах невестка запричитала над приемником:

— Что наделал, что наделал! Не подумал о малютках!

— Перестань, — успокаивающе сказала Анна Тимофеевна, — сейчас разберемся! — И припала, прильнула к приемнику. Но на всех, на длинных и на средних, волнах, сколько ни крутила ручку, гремела маршами одна и та же музыка, и никто, ни один человек на свете, не мог подтвердить, что в космосе именно их Юрий.

— Честное слово, он! — всхлипнула невестка, утирая слезы.

— Я к Вале! — наконец-то пришла в себя Анна Тимофеевна. — Юра просил ей помочь!

И как была, в домашних тапках, в халате, телогрейке, кинулась на вокзал.

Вагон был набит битком. Все повторяли одно и то же:

— Гагарин! В космосе наш человек!

На площади у Белорусского вокзала народу как в праздник. У многих на руках плакаты. «Ура Гагарину!» Люди смеялись, кричали, пели.

И, только войдя в метро, Анна Тимофеевна наконец поняла: да, это о ее сыне. Прислонилась к мраморной колонне, всплакнула.

Подошла какая-то женщина, участливо спросила:

— Бабушка, что с вами? У вас горе?

Анна Тимофеевна взглянула на нее сквозь радужные слезы:

— Ничего, дочка… Ничего… Доберусь…

В квартире сына народу было полно. Сквозь толпу корреспондентов прорвалась к Вале.

— Валечка… Юра наш…

И обе заплакали.

— Да это же мать Гагарина! — догадался кто-то из корреспондентов.

Анна Тимофеевна взяла растерявшихся от множества незнакомого люда малышек, прижала к груди.

— Кровиночки вы Юрины…

А губы словно одна к другой приморожены.

— Ну! Ну! — наступал на телеграфиста в бункере Королев.

— Пятерки! — закричал телеграфист. — Опять пятерки пошли, смотрите! Пять… пять… пять… Это был сбой аппарата, Сергей Павлович! Выбивались не те цифры…

Королев сел, понуро опустив плечи.

— Черт, — ругнулся один из конструкторов. — Такие сбои намного укорачивают жизнь…

Королев встал снова собранный, бодрый. Глянул вокруг счастливыми глазами:

— Но он же летит над планетой, товарищи! Наш, советский человек! Наш Юрий Алексеевич! Юра! Нет, вы понимаете, что происходит?

И все сорвались с мест, кинулись обниматься, поздравлять друг друга.

— Пять… Пять… Пять…

А над планетой снова воспарял, звенел восторгом голос Гагарина:

— Вижу горизонт Земли! Очень такой красивый ореол! Сначала радуга от самой поверхности Земли и вниз. Очень красиво. Все шло через правый иллюминатор. Вижу звезды через «Взор», как проходят звезды. Очень красивое зрелище. В правый иллюминатор сейчас наблюдаю звезду. Она проходит слева направо по иллюминатору. Ушла звездочка. Уходит, уходит…

Планета, словно стараясь показать всю свою красоту, разворачивалась то голубым, то радужным ореолом, то как бы отодвинувшись, открывала взору такую кромешность бездны, что человеку становилось не по себе от неподвижного всепроникающего взгляда космоса — как бы из ниоткуда.

И сердце землянина, дерзнувшего преодолеть земное тяготение и ставшего как бы крошечным, самостоятельным спутником вроде Луны, переполнялось невыразимой гордостью за принадлежность к роду человеческому.

Как передать то, что чувствовал Юрий Гагарин, окидывая взглядом родную планету. Но если бы все, что он ощутил, что видел, во что проникал сознанием, возможно было бы изобразить, озвучить словами, Земля услышала бы проникновенное признание своего Сына:

— Глаза видят то, чего не может постичь разум. В черной необъятной глубине космоса гигантским голубым школьным глобусом висит земной шар… Нет, такое почти невозможно: на округлой стороне, обращенной ко мне, я вижу сразу полмира. Я поднимаю ладонь и прикрываю весь Атлантический океан. Коричневые, будто припорошенные снегом, пятна-материки выглядывают снизу Африкой, сверху Европой. А эта синяя лужица… Неужели Черное море? Чуть правее по самому круглому краю опять завитки метели — это циклон над другим океаном — над Тихим. И его я закрываю ладонью…

Тишина. Вы слышите? Смолкли все звуки, мир опять обрел немоту, и снова так тихо, что, наверное, как миллиарды лет назад, слышится музыка звезд. Их лучи, словно светлые струны, которыми перетянута ночь. Вечная ночь. Вечная жуткая ночь с этим слабеньким бликом тепла. Неужели это Земля?

Я — Человек — с любопытством взираю на шар. И звезды, звезды навевают неземной свой мотив…

Я — Человек. И висящий над вечностью шар — моя колыбель.

Чутким ухом за тысячи верст я слышу, как муравей тащит к шевелящейся куче былинку; как с хрустальным звоном катает ручей жемчужные камни. И еще мне слышится голос матери — самый родной из всех земных голосов… Но ей не дозваться меня. Почему же так слышен — за тысячи километров — этот к дому, к родному порогу кличущий голос?

Все исчезло. Висит только шар — голубое творенье природы. И не верится, что когда-то в недостижимой отсюда дали брел в ромашках по грудь и гонялся за красной бабочкой мальчик, что он вырос в мужчину — и вот сейчас отлетел от Земли.

Я — Человек. И на Землю, на небо смотрю глазами то Коперника, то Галилея. И Ломоносов моими устами читает стихи: