Выступали в поход, конечно, в расчете на удачу, выступали покорять Хиву, «дерзкую и вероломную соседку», выступали «обеспечить спокойствие и торговлю в степных областях». Энгельс писал позже: «Вопрос о возможном столкновении двух великих азиатских держав, России и Англии, где-нибудь на полпути между Сибирью и Индией… часто обсуждался с тех пор, как в 1839 г. Англия и Россия одновременно отправили армии в Среднюю Азию. Неудача этих первых военных экспедиций, вызванная в обоих случаях суровой природой и климатом страны, на некоторое время лишила эти разговоры интереса»[69]. Энгельс подчеркивает деятельные меры «генерала Василия Перовского», предпринятые для «осуществления давнишних планов», «направленных против Хивы».

Три батальона пехоты и три казачьих полка вряд ли разбирались в тонкостях английской политики на Востоке, вряд ли думали о выгодах азиатской торговли; у солдат и казаков свой резон был идти на Хиву (резон — «причина, оправданье, разумный повод» — в ту пору было более русское слово, чем нынче: «Резон найду, сковородником хвачу» — напечатано было на лубочной картинке, а в армии говорилось: «Резон, из гвардии да в гарнизон»). Солдаты и казаки шли освобождать русских невольников, «пленников», которые захвачены были в степи, проданы в Хивинское ханство и стали там рабами.

пелось в казачьей песне.

Даль независимо от того, считал ли он поход необходимым и как объяснял для себя причины (резон) его, много потрудился, чтобы зажечь в людях стремление избавить от неволи своих «братьев-земляков»: в газетах и журналах того времени частенько появлялись записанные им рассказы «пленников», бежавших из Хивы или выкупленных, — рассказов этих напечатано значительно больше, чем мы полагаем, основываясь на собраниях сочинений («Рассказ невольника прочел с большим удовольствием», — замечал Белинский, познакомившись со свежим номером журнала).

Даль в осуществлении планов Перовского участвовал, хотя и не полагал, что «закричим мы враз «ура!», тут погибнет вся Хива» — он осмотрителен. Перовский рассчитывал, что поход будет нетрудным и что подготовлен он хорошо, — выступили из Оренбурга в середине ноября, рассчитывая дело сладить быстро. Даль возражал — недаром в примечаниях к «Естественной истории» набросал он выразительную страничку о зиме в казахских степях.

В это время, судя по документам, и началось «охлаждение» между «благодетелем» и «состоящим при нем», в это время нарушилась «неписаная» субординация; в «Бедовике», законченном как раз накануне Хивинского похода, есть сцена — губернатор по наущению льстецов отказывает в милости честному, доверенному чиновнику.

«— Отношения мои к вашему прев-ству всегда были доселе самые откровенные; я имел счастье пользоваться…

— Какие отношения, сударь, — спросил губернатор, приподняв густые брови на целый вершок, — какие, сударь, отношения? Я думаю, рапорты!..»

Чиновник «удивлялся этому неожиданному обороту отношений своих к губернатору», хотя «был готов всегда услышать это».

После Даль с Перовским «помирятся», но письма чиновника особых поручений к губернатору, посланные во время «размолвки», открывают некоторые немаловажные черты личности Даля.

«Чувствую в полной мере, до какой степени для начальника тягостны и скучны ни к чему не ведущие объяснения подчиненных», — пишет он «благодетелю», а потому считает нужным поставить точку над «i»: «Сделав человеку столько добра, как Вы мне, можно, по крайней мере, ожидать от него личной привязанности и благодарности; и это все, что я могу Вам принести за пять лет очень счастливой жизни».

Служить для «потехи», для карьеры он не желает; он «упирается руками и ногами противу наград» («Я не позволю никому попрекать себя, чтобы я получал более чем заслужил, более чем люди, которые работают больше меня. Это чувство для меня в такой мере нестерпимо, что мне без всякого сравнения гораздо легче перенести обратное положение дела»); он предпочитает «обвестить жадную к новостям публику о немилости, в которую впал» — «люди с жадностью кинулись воспользоваться горестным положением моим… они громко, дружно и гласно изъявили восторг свой, поправ копытами все, что есть на свете для человека святого»[70] (а в благодушном-то райке про Оренбург: здесь «бог его благословил», «он всем был мил»…).

Военный губернатор не посчитался с Далем, не увидел в его советах «личной привязанности и благодарности» («Какие отношения, сударь? Я думаю, рапорты!»); приказано было выступать в поход.

«Я отнюдь не хотел быть в числе охотников, — признается Даль, — хотя и пошел охотно, когда сказано было: иди. Личная привязанность и благодарность моя за много добра заставляли меня почти желать, чтобы я при назначении этом не был обойден; а уверенность, что во мне не может быть никакой нужды, побуждала отвечать на вопрос: хотите ли идти? — Как прикажете, как угодно».

Из Хивинскою похода, когда лютые морозы и глубокие снега остановили войско, когда «люди голодали, болели, гибли», когда, чтобы хоть немного согреться, жгли на кострах лодки, канаты, снаряжение, когда тысячи верблюдов пали в степи, белыми холмиками отмечая путь отряда, Даль писал, что «все это можно и должно было предвидеть», если бы губернатор не слушал советчиков, объявивших поход «прогулкой».

«Послушали бы меня, глупого, были бы разумны», сердито бормочет Даль; но и теперь еще, утонув в снегах, кое-кто (и Перовский в том числе) надеется «кончить и воротиться весною в Оренбург»; Даль молчит, «чтобы не быть зловещим петухом».

«Если бы я был здесь нужен, или в особенности полезен — я бы не жалел о том, что покинул престарелую мать и малолетних детенышей», — пишет Даль. Но он считает себя «почти излишним, потому что каждый грамотный человек мог бы написать 12 или 15 номеров бумаг». Опять те же слова: «Нужен», «полезен», «излишен», — привлекает внимание ход рассуждений Даля.

Даль оказался нужнее в походе, чем предполагал, — он ведь умел не только бумаги переписывать; лечил цинготных и обмороженных, придумывал из имеющихся под руками снадобий «омеопатические» лекарства; в истории военной медицины остались изобретенные им подвесные «койки» для перевозки больных на верблюдах.

С отрядом Перовского отправился в поход молодой петербургский художник Василий Иванович Штернберг; он, правда, был в пути всего три дня и, по словам Даля, «раздумав дело, еще вовремя воротился». Но и за три дня Штернберг успел сделать несколько акварелей; на одной изображены в палатке у костра некоторые участники похода: П. Чихачев, В. Даль, Н. Ханыков, А. Леман, — имена в русской географии и этнографии известные. Был еще не попавший на картинку астроном Васильев.

Каким образом все они собрались в одной палатке посреди заснеженных степей? Тут, наверно, и просвещенность Перовского помогла — он постоянно заботился об изучении и описании «вверенного ему» края; и без влияния Даля не обошлось — именно он (не по воле начальства, но по воле сердца) взвалил эту губернаторскую заботу на свои плечи, претворил ее в дело. Тут, наверно, оказалась «при чем» даже легкомысленная надежда, что поход обернется «прогулкой», — почему бы не пригласить «прогуляться» до Хивы нескольких ученых, по дороге можно провести необходимые наблюдения в неведомых доселе местах, наблюдения пополнят описание края. Ученые остались учеными: в тридцатиградусный мороз, на жгучем ветру — «не для муки, для науки» обитатели «Далевой палатки» (они ее называли «вертепом») занимались своим делом; о пользе, ими принесенной, нельзя забывать при общей оценке этого похода-поражения. Здесь не было совершено так называемых открытий, но едва ли не все, что удавалось узнать, было новым, неизвестным прежде; и каждый из обитателей «вертепа» был не географом, зоологом, минералогом или медиком — каждый был и тем, и другим, и третьим, — естествоиспытателем в самом широком смысле этого слова.