Рассудительные слова секретаря парткома возымели свое действие. И на Карзанова, и на всех остальных. В исследовательскую группу вернулись даже те трое, которые заявили о выходе из нее.
Белых все чаще наведывался в экспериментальный цех, и не без его участия здесь воцарилась очень деловая атмосфера. Без криков, без рывков. Карзанов стал подчеркнуто корректен с каждым.
— Вы правы, коллеги, — вроде бы добродушно ворчал он, — нам некуда торопиться и не обязательно являться в цех точно к назначенному часу. Эксперимент — дело добровольное. Вы — волонтеры. Раньше говорили: точность — вежливость королей. Но зачем мы будем подражать королям?.. Когда товарищ Кусков свое опоздание объясняет семейными обстоятельствами, я его понимаю: автоматизация свободной ковки не должна нарушать порядка в семейной жизни...
Кусков сердился, но отмалчивался. Все будто уговорились не обострять отношений друг с другом.
А в прессовом пролете кузнечного цеха жизнь шла своим чередом. Толстые цепи удерживали новый уникальный слиток. Алтунин снова ковал. Скатерщикова вроде бы все забыли. Но Сергей-то знал: не забыли. Стоило только кому-нибудь ненароком помянуть эту фамилию, и у всех туго сжимались губы. Да, все тут разделяли точку зрения Алтунина: человек без корней аморален.
Сергей отсчитывал дни: осталось у Петра еще три дня отпуска. Три дня... Если через три дня не заявится, то уж не видать его здесь никогда...
Прошли три дня, и все узнали: Скатерщиков взял расчет!
...Ты еще не подозреваешь, что сегодня в твоей жизни особый день.
Выстояв свое у большого гидравлического пресса, выпив газировки и стряхнув окалину с одежды, ты идешь в физическую лабораторию, чтобы испытать конструктивные блоки радиоизотопного реле. Но блоки сюда пока не доставили. И ты отправляешься на склад. Кладовщик Парфенов рад тебе, он радуется всякому человеку, появившемуся на складе. Склад находится на отшибе, и сюда редко кто заглядывает; Парфенов томится, а кроме того, он все же побаивается всех этих радиоактивных штук, хоть и обучен и просвещен. И все-таки своей необычной работой гордится — не всякому доверят. Вы надеваете белые халаты, берете с табельной доски стерженьки-дозиметры величиной с авторучку, фотокассеты индивидуального дозиметрического контроля — черные пластмассовые коробочки, и Парфенов ведет тебя в склад, распахивая одну за другой окованные стальными и свинцовыми листами двери. Ты бывал здесь не раз, и всегда слегка угнетала настороженная тишина, дух некой тревоги в глухих помещениях — боксах. Бетонные стены, вымощенный стальными плитами пол, а под ним — траншеи для контейнеров с радиоактивными ампулами...
— Ваш бокс! — почтительно говорит Парфенов. И взгляд у него какой-то загадочный. Что бы это значило? Но ты не удивляешься его словам, не придаешь им особого значения: у тебя, кузнеца, появился свой радиоизотопный бокс! Свой... Здесь сосредоточено все радиоизотопное оборудование для автоматизации свободной ковки.
— Я заберу конструктивные блоки реле РПП-1м, — говоришь ты Парфенову. — Ампула есть в лаборатории, вставим. Покажите, как эту штуковину собрать.
Парфенов будто только и ждал твоих слов.
— Проще, чем ружье! — с восторгом отзывается он. — Вот этот контейнер с трубкой — блок излучателя; ампула ввинчивается в держатель вот так! Это электронный блок реле, это — выносной... Взяли бы вы меня, Сергей Павлович, в экспериментальный цех: в народ тянет, муторно тут одному. Вы ведь теперь все можете.
— С любовью и охотой, как говорится в «Тысяче и одной ночи». Только не преувеличивай моих возможностей.
Почему он так почтителен сегодня, этот острый на язык Парфенов?
Вы возвращаетесь в проходную, сдаете фотокассеты на проверку. Ждете, когда их проявят.
— Товарищ Самарин повсюду вас разыскивает, — говорит вахтер. — Велел срочно позвонить.
Ох, уж этот неугомонный Юрий Михайлович: найдет, отыщет хоть под землей!
Ты звонишь.
В голосе Самарина чудятся непривычно мягкие нотки, этакая степенная, свойская приглушенность.
— Я думал тебя и на территории уже нет, — говорит он почти ласково. — Хотел послать за тобой машину на квартиру...
Что бы это могло значить? Машину на квартиру? Опять какой-нибудь сложный и срочный заказ на свободную ковку? То-то заговорил начальник цеха нежным голосом.
— Быстро переоденешься — и к директору завода в кабинет! — торжественно звенит голос Самарина. — Ждем. Потом все узнаешь...
Кто ждет, зачем? К директору завода... К самому... Ты никогда не бывал в директорском кабинете. Едва справляешься с растерянностью и смущением. Переодеваешься, поднимаешься на второй этаж административного корпуса. Останавливаешься у дверей, замираешь.
Потом решительно входишь в кабинет. Здесь уже сидят секретарь парткома Белых, председатель завкома, главный инженер Лядов, Шугаев, Самарин, Карзанов, кое-кто из знатных людей завода. Значит, какое-то важное заседание... Директора Анатолия Андреевича Ступакова нет. Его ждут молча. Но вот он быстро входит, крупный, лобастый мужчина, останавливается напротив тебя, окидывает с ног до головы умным, властным взглядом, протягивает руку, говорит радушно:
— Мы все собрались здесь, дорогой Сергей Павлович, чтобы первыми, пока не появились сообщения в печати, поздравить вас с немаловажным событием в вашей личной жизни да и в жизни всего завода: мы решили выдвинуть вас кандидатом в депутаты местного Совета! Нужно ваше согласие. — Он стискивает твои пальцы, затем обнимает тебя, и вы трижды расцеловываетесь. Они все тут не сомневаются, что Алтунин даст согласие.
И если до этого момента все хранили лукавую сдержанность, то теперь скопом наваливаются на тебя, жмут руки, обнимают.
Говорят речи. Ты стоишь оглушенный всем происходящим, жалко улыбаешься, несмело отвечаешь на поздравления: нужно что-то говорить, а хочется плакать. Зачем? Почему я? Почему не другой? Да ты и плачешь, только незаметно для себя. Размазывая слезы тыльной стороной руки, смеешься и чувствуешь, как от нервного напряжения дрожат губы. А ведь именно сейчас у тебя должен быть величественный вид, как у того кузнеца, перековывающего меч на орало: ты будешь воплощать Советскую власть!
О чем они говорят в эти минуты?
— Помню, Сергей Павлович спрашивал у всех, да и у меня тоже: для чего человек родится? — говорит Карзанов. — Признаться, никто ему так и не объяснил толком, для чего. А сейчас скажу: человек родится для того, чтобы выявить в труде свою творческую сущность. Мы много рассуждали с Сергеем Павловичем о счастье, в чем оно? Теперь я думаю, что наша общественная система, социализм, коммунизм, не подносит каждому счастье на тарелочке с голубой каемочкой, не дает какого-то запланированного, готового счастья; она, эта система, представляет лишь максимальную свободу поисков личного счастья. Свободное и всестороннее развитие личности и есть счастье!..
После него говорит Самарин. Блестят свекольно-красные щечки, лучатся остро-серые глаза.
— Ну, что касается философского истолкования, тут я не очень силен и, признаться, не задумывался, для чего человек родится, — говорит он, подмигивая тебе. — А вот для чего родится рабочий человек, знаю.
Он глубокомысленно молчит минуту, затем произносит торжественно:
— Рабочий человек родится для того, чтобы через труд свой перейти не только к управлению производством, но и к управлению государством. Всегда держи перед глазами эту высокую цель, Сергей Павлович... Как бы порадовался твой отец, если бы...
...Ты идешь по территории завода, по цехам: здесь уже знают обо всем. Оказывается, ты один не знал, а все давно знали. У твоих товарищей рабочих нет того почтительного отчуждения, какое возникает обычно, если вдруг человек обретает славу, известность. Они запросто здороваются с тобой, шутят, подпускают «шпильки» в адрес автоматизации свободной ковки «через водородную бомбу». Коля Рожков держит огромную рыбину за палку, проткнутую через ее жабры.