Своеобразной нравственной опорой для нее был Алтунин. Теперь Сергей не сомневался в этом, зная, что любим и был любим с самого начала, когда она сама еще не подозревала о том. Вернее, не хотела признаваться в том самой себе, стараясь перевести зародившееся чувство в категорию дружбы, товарищества. Даже тогда, когда решительно порвала с Карзановым, все еще поступала так. И порвала-то с Андреем Дмитриевичем почти неосознанно: Карзанов вдруг показался ей далеким и чужим. Отчуждение между ними углублялось и углублялось, а потом ей стало невыносимо осознавать себя невестой этого человека.

— Все слишком сложно, — призналась она Сергею в минуту откровенности. — Вначале мне казалось, что он и есть тот, о ком мечтаешь в юности: умный, волевой, идущий к высокой цели. Я увлеклась им, вернее, он сумел увлечь меня широтой своего мышления. Ведь, наверное, такими были все великие люди прошлого, думала я. Но однажды я поняла, что все это лишь набор качеств, а не сам человек. Предо мной не было человека. Да, да, человека с присущими ему слабостями, с его горячей любовью к другим, с его болью за других. Он ведь и жениться-то хотел с узкопрактической целью: ему нужна не жена, не подруга, а помощница в делах. Когда я заговорила о том, что мечтаю поступить в Московский институт стали, на очное отделение, он был шокирован. «Я не собираюсь целую пятилетку жить холостяком, — сказал он, — а кроме того, мне нужна помощница». — «Но мои мечты идут вразрез с твоими, — ответила я, — как мне быть?» Он рассердился: «Кто-то в таких случаях должен уступить. И почему тебе обязательно учиться в Институте стали, разве здесь нет институтов?» — «Но я хочу изучать свойства стали, это меня интересует, это — мое призвание, цель жизни, назови, как хочешь»... И знаешь, что он ответил: «Ну, если тебе сталь дороже меня, тo можешь уезжать, я не держу».

— Он правильно сказал, — усмехнулся Алтунин. — Я тоже сказал бы так. Нельзя же променять человека на стальную болванку.

— А меня не интересует, что сказал бы ты, — рассердилась Кира. — Может быть, я вовсе и не собираюсь выходить за тебя замуж. Я тебя люблю, потому что люблю. Мне кажется, что я тебя понимаю, вернее, воспринимаю внутренне. А Карзанов мне непонятен. Это я раньше думала, что понимаю его. А потом прозрела: жить с таким человеком — все равно, что жить в глубоком одиночестве где-нибудь в пустыне; он всегда погружен в себя, в свои научно-технические замыслы и даже химеры. А впрочем, не хочу об этом...

Сергей тоже «не хотел об этом». К тому же он чувствовал, что сама Кира пока еще не разобралась толком, почему не захотела выходить замуж за Карзанова.

За последнее время Андрей Дмитриевич сильно изменился: лицо залубенело, щеки ввалились, обозначился острый кадык. Страдает ли он оттого, что каждый день видит Киру, или для него важно лишь воплотить в жизнь свою техническую идею? Кто его знает — странный человек! Но, во всяком случае, то, что один из членов министерской комиссии назвал свободным соревнованием талантов, он ведет по всем правилам: часто звонит в Москву, в станкоинструментальный институт, расспрашивает, как там продвигаются исследования у них, делится собственным опытом. Не стесняется иногда и о чем-нибудь попросить:

— Профессор Мещеряков? Это я, Карзанов. Нам нужен высокочувствительный электронный преобразователь регистрируемого излучения... Заранее благодарю. В вашей помощи мы никогда не сомневались. Без вас мы не продвинулись бы и на миллиметр...

Он умел разговаривать с ответственными людьми, и они всегда горячо откликались на его просьбы. Там, в Москве, в станкоинструментальном институте, считали, что проблема должна быть решена общими усилиями, в содружестве с машиностроительными заводами и другими научно-исследовательскими институтами. Карзанов не возражал: работы на всех хватит, сочтемся славою... Но Алтунину казалось, что Андрей Дмитриевич вытягивает из всех своих добровольных помощников жилу за жилой. Попробуй после работы на молоте или на гидропрессе выдюжить еще одну рабочую смену в экспериментальном цехе!.. Хорошо, что хоть Кира всегда рядом. Вот и сейчас она откинулась устало на спинку кресла, заложив за голову руки, о чем-то думает, потом опять склоняется над электрическим арифмометром: обрабатывает цифровые данные.

Алтунин пытается представить себе, что будет, если вот в этот именно миг, пока никого нет поблизости, он предложит ей стать его женой. Наверное, отмахнется, как от неуместной шутки.

Они все еще возятся с осциллограммами, показаниями ходографа, фиксирующего скорость перемещения ампулы с изотопом. Кропотливая въедливость во всем оставляет впечатление топтания на месте. В действительности же исследования продвинулись далеко вперед.

Несколько дней назад Карзанов еще совещался по телефону с кафедрой оборудования и технологии ковки и штамповки Московского станкоинструментального института, посоветовал им применять изотоп стронция, период полураспада которого равен тридцати годам. Когда закончился этот довольно длительный разговор, Сергей поинтересовался:

— Как у них успехи?

— Не плохи! — скорее радуясь, чем печалясь, ответил Карзанов. — Там народ активный, умный, привлекли к своим исследованиям инженеров и рабочих Ленинградского машиностроительного. Союз науки и производства, одним словом...

Сергей был неприятно поражен, когда в одну из суббот ему позвонила Кира и сказала, что вечером не сможет прийти в экспериментальный цех;

— Что случилось? — встревожился он. — Заболела?

— У меня сегодня разговор со Скатерщиковым. Это очень важно. Потом все расскажу. Трудись!.. — И голос ее исчез.

Алтунин некоторое время смотрел выжидательно на телефонную трубку. Но трубка молчала.

Разговор со Скатерщиковым? Почему он продолжает втягивать ее в свою орбиту? Или ему мало заключения комиссии из министерства? Придумал какую-нибудь новую каверзу?.. Сиди, Алтунин, долгий вечер, трудись один. Все разбежались...

Его охватила непонятная злость. Вскочил и заметался по огромному залу экспериментального цеха.

— Что это ты скачешь, как угорелый? Чуть с ног не сбил...

Алтунин сконфузился: возле опытного пресса стоял Самарин.

— Ты, парень, совсем сходишь на нет, — сказал Самарин, зорко вглядываясь в лицо Сергея, — кожа да кости, глазки запали. Хоть бы витамины ел.

— Усердие не по разуму проявляю, Юрий Михайлович. Мне бы ковать да ковать, а я сижу тут, скрючившись, карзановские изотопы мордую. Вот скажите, почему сегодня никто из рабочей группы не пришел?

— Суббота, людям роздых нужен, У многих ведь жены, дети.

— При чем тут жены! Мне тоже роздых нужен. Баста! Занимайся, Алтунин, своим честным делом — ковкой. До изотопов еще дорасти нужно.

— Что-то ты за последнее время часто себя бичуешь. Не увлекайся, а то другие поверят... Значит, ковать охота? Не наковался на своем арочном? А я к тебе, Сергей Павлович, за тем и пришел. Есть возможность поковать опять на гидропрессе, и не какие-нибудь там стосорокатонные слитки, покрупнее.

— Покрупнее?

— Да. Язык не поворачивается сказать: триста пятьдесят тонн! Видал ты такие слитки?!

В острых серых глазах Самарина был восторг.

— Тут такое дело... Скатерщиков в отпуск отпросился. Остались у него, как знаешь, неиспользованные дни. Все по закону. А заказ особенный, сам понимаешь. Могут быть всякие неожиданности вплоть до влияния масштабного фактора. Кроме тебя, никто не справится.

Алтунин был поражен: Петенька не хочет ковать слитки в триста пятьдесят тонн? Что с ним стряслось? Это же верная дорога к новой славе! Струсил? Вряд ли. Он не робкого десятка.

Снова Алтунин — на гидропресс!

— Что ж, на гидропресс, так на гидропресс, — сказал он тихо, как бы споря с самим собою.

— Ну, спасибо, — тотчас откликнулся Самарин. — Знал, что не подведешь завод. Тебя на все хватит — богатырь! В понедельник и заступишь на место Скатерщикова.

Юрий Михайлович огляделся по сторонам, силясь вспомнить что-то. Вспомнив, сказал: