Я человек принципов. И довольно порядочный. И можете мне не верить, но я не получаю от конфликтов никакого удовольствия.

Эта, черт подери, машинка работает? Раз, два, три, проверка… Не пользовался ей уже тысячу лет. Ну, вроде крутится. Блин… на чем я остановился?

На том, как мне парят задницу.

Кроме шуток. Мне кажется, что после пары раундов с Майком Тайсоном я бы чувствовал себя лучше, чем после первой недели работы в студии в феврале. И чтобы хоть немного облегчить себе жизнь, я постараюсь во всем обвинить Винкла. Я постараюсь доказать, что это именно он начинает все конфликты, потому что кто же захочет признаться, что сам вляпался в дерьмо, а значит, сам виноват, и что надо было смотреть, куда наступаешь.

У Винкла большие проблемы с психикой: с одной стороны, он душит меня лестью, с другой – желает быть вожаком стаи. Его традиционный образ действий во время записи такой: сначала он соловьем заливается на тему, как ему нравится очередная песня, и не останавливается, пока не переберет все известные синонимы к слову «изумительная», а через пять минут приводит мне десяток причин, по которым эта самая замечательная, восхитительная, яркая, ошеломительная и удивительная песня не может быть включена в альбом. Все эти причины сводились, в общем, к одному: она не похожа на то дерьмо, которое в настоящий момент хорошо продается.

Я пришел к неожиданному выводу: для Винкла это просто игра, в которой он может или выиграть, или выбыть, и он не доволен мной, потому что я отказываюсь ему подыгрывать.

Первая схватка произошла из-за моего предложения ограничиться восьмью треками и бюджетом в двадцать пять тысяч долларов для первого альбома. Я читал, что дебют «Дроунс» стоил еще меньше, значит, и нам будет вполне достаточно. И поскольку я все время помнил о возмещении затрат, то и старался быть экономным. К моему большому удивлению, Винклю план не понравился. Похоже, его задачей было истратить как можно больше денег.

– Восемь треков? – Он будто не верил своим ушам, а его брови от удивления чуть не отвалились. – Мы предоставляем тебе не студию, а произведение искусства, а ты хочешь записать всего восемь треков?

Я сообщил ему, что «Abbey Road» была записана на восьми треках. А также первые две пластинки Дуга Блэк-мана. Он сказал, что скорее даст убить себя молнией. И еще посмеялся над моим наивным, как он выразился, бюджетным планом.

– Пол, – сказал он, – одни «Сайкс Бразерс» обойдутся дороже.

Пожалуйста, вот и второй скандал. Для работы над альбомом Винкл нанял команду хитовых саунд-продюсеров под названием «Сайке Бразерс». Они реально хорошие ребята и все такое, но с очевидной поп-дикарской тенденцией. И они оставляют свой характерный отпечаток на всем, с чем работают – то есть в итоге получается продукт «Сайке Бразерс», а не того музыканта, чье имя будет на альбоме.

Когда Винкл спрашивал меня, кого я хочу в продюсеры, я ответил, что могу сделать все это сам. Опять же мы смогли бы сэкономить кучу бабок. И опять же он рассмеялся мне в лицо.

– Какой последний альбом ты продюсировал, Пол?

В ответ я просто уставился на него и долго смотрел надеясь, что он не заметит, как я схватился за поджелудочную. Он сказал, что если я действительно хочу добиться успеха, то надо кончать выделываться и немедленно начинать работать в студии, и именно с «Сайксами». Иными словами: «Заткнись и соберись или вали туда, откуда пришел».

Так я и сделал. Заткнулся, собрался и начал работать. Но я понимал, что это компромисс. А напомню тебе, компромисс похож на ампутацию.

Винкл начинал меня ненавидеть. Я видел это по его бровям и чувствовал по дыханию, которое было похоже на горячий воздух, вырывающийся из вентиляционных решеток метро и пахнущий смертью.

Мы работали с «Сайксами» в студии четыре месяца – на три недели больше, чем было запланировано. Записали четырнадцать песен, из которых двенадцать предназначались для альбома, а еще две – для возможного Бисайда. После того как записали завершающую, по их мнению, песню, «Сайксы» решили, что их дело сделано, упаковали свои сумки и отправились к следующей группе язычников, хотя я и оставался недовольным половиной треков.

На самом деле их уход оказался лучшим из того, что могло случиться. У меня появился шанс спокойно поработать со всем, что меня не устраивало. Еще через две недели у меня появилась уверенность, что мы записали лучший альбом, возможный при данных обстоятельствах.

Только тогда я первый раз дал Элизе послушать его. Я хотел, чтобы она услышала все сразу, чтобы это стало событием, понимаешь?

Она заплакала и назвала меня гением.

NB: Не забывать, как мне повезло – страшно приятно просыпаться рядом с женщиной, считающей тебя гением.

На следующем этапе записанный альбом направлялся к Винклу для окончательного одобрения. Но перед тем, как выпустить его в свет, он решил отправить нас в Лос-Анджелес для встречи с «несколькими ключевыми людьми занимающимися маркетингом и рекламой».

Интересно звучит?

Майкл с Верой никогда не были в Калифорнии, а у Beры сейчас летние каникулы, поэтому они решили поехать вместе и, может быть, задержаться там на несколько дней и поваляться на пляже.

Какой же я был дурак. Я рассчитывал, что перспектива расслабиться на пару недель на солнышке вдохновит Элизу и она согласится поехать со мной.

Как только я заговорил об этом, ее лицо сделалось мрачным, как бывает всякий раз, когда речь заходит о полетах.

Уму не постижимо, источником какой боли и иррационального страха может стать память.

Я повел разговор так, будто и не сомневался, что она поедет со мной, и упомянул, что выезжать надо двенадцатого. Она повернулась ко мне и очень серьезно спросила, можем ли мы поехать на машине.

Мне пришлось сделать усилие, чтобы не вытаращить глаза. Во-первых, у нас нет, черт подери, машины. Поезд идет туда, кажется, неделю. А автобус – тысячу лет.

Элиза все время повторяла дату, и я почувствовал, что у нее сейчас начнется истерика.

– Пол, – сказала она, тяжело дыша, – ты знаешь, что двенадцатого августа разбилось больше самолетов, чем в любой другой день в истории авиации?

Вы мне не поверите, но я этого не знал. Что-то вроде четырнадцати аварий. Она заставила меня пообещать, что я близко не подойду к самолету двенадцатого августа.

Я посадил ее на диван и в сотый раз повторил, что летать совсем не страшно. Я сказал, что буду сидеть рядом с ней и разговаривать весь полет. Я рассказывал, как весело нам будет есть несъедобную пищу, смотреть дурацкое кино и трахаться в тесном сортире. Через пять минут она просто забудет, что находится в воздухе.

Сначала она попыталась сослаться на работу и сказала, что Люси ни за что не отпустит ее. Я возразил, что эта поездка как раз и есть работа. Тогда она крикнула: «Я не могу!» – и закрылась в ванной.

Я ненавижу слова «не могу», Я не хочу, чтобы их говорили, слышали или видели во сне. Я хочу, чтобы такое понятие исчезло из языка и, самое главное, чтобы моя девушка никогда не говорила так, потому что я знаю, что в ней так много «могу», что им насыщен даже воздух вокруг нее.

Я сказал ей, что дату можно поменять. Можно улететь одиннадцатого. Но она все время кричала «Нет!», и тут я сорвался. Я начал стучать в дверь и тоже кричать в ответ. Я кричал, что она не ребенок и что она не может оставаться в Нью-Йорке всю свою жизнь. Я кричал, что когда-нибудь – надеюсь – я поеду в мировое турне, и меня, возможно, не будет много месяцев, и, если она захочет меня увидеть, ей все равно придется сесть в самолет. Она сидела в ванной и плакала. Когда я успокоился и извинился, она, шмыгнув носом, сказала, что нет, это она во всем виновата.

Я сидел на полу, прислонившись к стене, уговаривал ее выйти и приводил всякие разумные доводы, но я уже знал от нее, что разум и страх несовместимы.

Так что я один улетаю в «город ангелов».

Одиссея начинается.

Все.