Письмо было напечатано на пишущей машинке, что было непривычно для письма – на машинках печатали лишь документы, и то не всегда. Но отчим старался использовать удобства прогресса.

– Ты его потом еще прочти, – сказала Глаша. – Я думаю, что такое письмо сразу не поймешь.

– Ты его читала?

– Нет, но знаю, о чем оно. Сергей Серафимович мыслей от меня не скрывает. Иди спать, тебе завтра трудная дорога.

Глаша была права – письмо, хоть разумность его Андрей во многом признавал, было настолько абстрактнее его собственных мыслей и переживаний, что и думать о грозных предсказаниях отчима не хотелось.

– Я поднимусь наверх, – сказал Андрей. – Погляжу на Ялту.

– Пошли, – сказала Глаша. – Только ветер там большой.

Они поднялись на второй этаж. Дверь в кабинет была заперта. Они вышли на веранду. Ветер дул упруго и постоянно. Море скрылось во мгле, но на небе сквозь редкие несущиеся тучи проглядывали звезды.

– Из Турции ветер, – сказала Глаша. – А может, из Египта.

Здесь разговаривать о вещах сокровенных было легче, чем на кухне. В темноте лицо Глаши было едва различимо, только когда она говорила, блестели белки глаз и зубы.

– Тебе из-за меня нехорошо было, – сказал Андрей. – Прости.

– Глупый ты, – сказала Глаша. – Я на тебя не сердилась.

– А Сергей Серафимович?

– Я тебе писала. Он огорчен был. Любит он меня.

– Как?

– Как муж любит. И я его люблю. Если бы это у меня с другим было, он, может быть, рассердился, но не стал бы так огорчаться. Ведь в его глазах я тебе как мачеха. В этом грех.

– Какая ты мне мачеха…

– Я тоже понимаю.

Андрей приблизился к Глаше, протянул руку, но Глаша почувствовала, что Андрей словно выполняет давно взятый на себя долг. Она отошла на шаг и сказала:

– Как будто сто лет прошло.

Потом, как бы утешая Андрея, она поцеловала его в щеку, так, что получился не поцелуй, а знак душевного расположения.

– Лидочка твоя красивая, – сказала Глаша. – И добрая, по-моему. Ты бы видел, как она меня уговаривала ее не выдавать, что она это варенье нам принесла. Но я думаю, что она пришла из любопытства. Ей хотелось на нас поглядеть.

– А мне об этом не написала.

– И понятно. Пошли, что ли, вниз?

– Сейчас. А ты давно отчима знаешь?

– Куда давнее, чем ты думаешь.

– Я еще не родился?

– В этот дом я пришла, когда твоя мама умерла. Сергей Серафимович все делал для нее: и лучших врачей привозил, и лекарства из Швейцарии. Он меня раньше знал… но пока твоя мама в этом доме жила, я здесь не жила.

– А кто мой отец?

– Сергея Серафимовича товарищ.

– Но почему имя сказать нельзя? Ведь в наши дни не бывает тайных рождений и загадок. Мы же не в средневековье живем.

– Захочет Сергей Серафимович, расскажет. Потом, когда ты будешь к этому готов.

– Но почему я не готов? Мне девятнадцать лет, я, может быть, завтра уйду в армию и погибну. Почему за меня кто-то может решать?

– А за человека всю жизнь решают. Те, кто сильнее, или те, кто больше знает. Это от возраста не зависит. За меня тоже решали.

Глаша первой пошла с веранды. Андрей спросил ее вслед:

– Сергей Серафимович писал, что ты болела. Что с тобой случилось?

Глаша уже начала спускаться по лестнице.

– Выключи верхний свет, – сказала она.

Андрей повернул выключатель, и свет на верхней площадке погас.

– Ты не ответила, – сказал он. – Может, я могу помочь. Из Москвы. Лекарство прислать.

– Нет, – сказала Глаша, остановившись внизу лестницы. – Не поможешь ты, мой дорогой. У меня болезни женские.

– Но и от них бывают лекарства. В конце концов, почему ты должна меня стесняться?

– А правда, чего? – сказала Глаша с неожиданным раздражением. Они уже спустились вниз. Она обернулась к Андрею: – Выкидыш у меня был, вот что. Еле отходили. Зимой. Нельзя мне рожать, оказывается.

Андрей ничего не ответил. Он не сразу понял.

Глаша пошла на кухню. Он видел ее в открытую дверь. Вот она подняла самовар и понесла его в угол, на железный лист.

– Ты хочешь сказать… – Андрею не хотелось верить. Но нельзя было уйти, не узнав.

– Ничего я не хочу сказать, Андрюша, иди спать. От тебя был выкидыш. А я думала – ребеночек родится. Так что у Сергея Серафимовича были основания на меня сердиться. Но если бы не его забота, я бы померла.

– Но почему ты ничего не сказала? Мне! Почему не написала?

– Чтобы ты возненавидел меня? Старая баба, соблазнила мальчика, и теперь он, совестливый, должен свою любовь к молоденькой забыть? Даже если бы был ребеночек, я бы тебе в жизнь не сказала. Да нельзя, значит, мне…

– Прости, Глаша.

– Иди спать, дурачок. Мне еще надо прибрать. Иди-иди, не приближайся даже и поцелуев мне твоих не надо – сам понимаешь, что все сгинуло.

Андрей прошел к себе в комнату, и у него было ощущение конца света – завершения прошлой жизни. Он лежал на узкой кровати, смотрел, как бьются под ветром занавески открытого окна, и понимал, что больше никогда ему не лежать на этой кровати и не слышать поутру, как Глаша созывает кур, как сухим голосом отдает ей хозяйственные распоряжения отчим, потом берет велосипед и уезжает куда-то по делам… «Она страдала и была близка к смерти из-за меня! И я ничего не почувствовал, не понял, только избегал ее. Она благородная женщина, а я мелкий мерзавец!»

Глаша вошла без стука. Она была одета. Подошла к его кровати, наклонилась и поцеловала – в губы, горячо и долго. Потом с силой рванулась из его рук, выпрямилась, нервно коротко засмеялась и сказала:

– Спокойной ночи, коханый мой.

И ушла, захлопнув за собой дверь.

Андрей думал – встать ли, пойти ли к ней в комнату. Но понимал, что не нужно, даже если Глаша ждет его прихода.

Утром Глаша разбудила Андрея и сказала, что от Ялты до Симферополя теперь ходит авто. Только надо успеть подойти к девяти к «Франции».

Ветер не улегся, но был спокойнее. Глаша дала ему на дорогу слив и абрикосов. Они обсуждали, когда он приедет, – все зависит от того, останется ли он в университете.

– Оставайся, – сказала Глаша уверенно, – нельзя тебя убить. На войне первым делом таких, как ты, мальчиков убивают. За что тебе в таких же германских мальчиков стрелять? Они тебя не обижали.

– Ты не понимаешь, – сказал Андрей. – Речь идет о судьбе демократии.

– И европейского славянства, и защиты бельгийских деревень от гуннских насильников. Ты чего мне газеты пересказываешь?

Глаша проводила его до калитки. Филька сидел рядом, смотрел, склонив набок голову.

Когда Андрей вернулся в Москву, его ждало письмо от Лидочки, отправленное из Батума, в котором она рассказывала ему о перипетиях их с Маргаритой путешествия. В нем она призналась: «Рита все знает о нас. Но она моя лучшая подруга, и я ей все рассказываю. Не сердись». Лидочка писала, что ждет, как Андрей ее встретит в Москве. Ждет с нетерпением. Ждет не дождется – ведь она никогда не была в Москве.

Но осенью она в Москву не приехала.

Глава 4. Октябрь 1914 г.

В августе Лидочка в Москву не приехала. Как следовало из печального письма, ее невольная одиссея с Потаповыми закончилась только двадцать третьего августа, и возвращались они не на «Левиафане», а совсем на другом пароходе, и не почетными гостями, а обыкновенными пассажирами второго класса. Пароход шел с потушенными огнями, потому что опасались прорыва через Босфор немецких крейсеров. Родители сильно переволновались, и, когда на семейном совете решалось, ехать ли Лидочке в Москву, чтобы поспеть к началу занятий, мать взбунтовалась. Решено было, как сообщила в письме Лидочка, отложить ее отъезд в Москву на год, пока не кончится война. Тем более что год даром не пропадет: Лидочка будет заниматься рисунком и акварелью и поступит пока сестрой милосердия в военный госпиталь, куда привозят офицеров, раненных в Галиции.