— Ну, как охота? — спросил я.

— Сейчас рыбу ловлю.

Заметив на полу около печи две пары белокрылых птиц, я снова спросил:

— А это?

— А это, — ответил он медленно, — попутно.

Оказывается, товарищ Брагин, уезжая на рыбную ловлю, брал с собой мелкокалиберную винтовку-тозовку, и если встречалась птица, стрелял, как он говорит, попутно.

Стрельба по плавающей птице маленькой пулькой — самая трудная стрельба. Охотники считают такую стрельбу невозможной, ссылаясь на обман зрения, на какую-то неверную игру света и на то, что птица сидит глубоко в воде и на воде только пух.

Я высказал это общее мнение охотников.

Он согласился только по части пуха:

— Это верно — птица сидит глубоко, для пули дело трудное.

— Ну, а как же вы стреляете?

— В головку надо целить, — сказал он медленно и скромно, как будто дело только в выборе точки прицеливания.

Я начал рассматривать птиц. Оказалось, все были биты в головку, возле глаза.

Вместо того, чтобы отметить меткость стрельбы моего нового знакомого, я похвалил только винтовку нашего отечественного завода.

— Да, хорошая, точная винтовочка, — отметил он.

А про себя я думал: в голову! На расстоянии, недоступном для дробового ружья, ибо весной никакая утка не подпустит на дробовой выстрел. Вот тут и рассмотри головку, рассмотри утиный глаз и посади пулю рядом с ним. А товарищ. Брагин стрелял из винтовочки только попутно, стрелял со своей открытой рыбацкой лодки.

— А промахи были?

— Нет, я выстрелил только четыре раза.

Я много слышал о меткости глаза председателя Бибеевского колхоза, но все рассказы считал преувеличенными, охотничьими. Тозовка была его постоянным спутником. Даже на заседания правления ходил с нею. Повесит ее рядом, на стену и ведет заседание. Однажды шли жаркие прения между двумя членами правления, настолько жаркие, что, казалось, спорщиков не в состоянии примирить сам председатель. Пришлось устроить перерыв на раскурку. Курить не возбранялось и во время заседания. Но если уж перерыв — значит раскурка. Иногда вместо «перерыв» говорят «покурить надо», как на охоте. Если уж привал — хочешь не хочешь — закуривай!

Главный спорщик, член правления Петров, отстаивавший интересы охотничьей бригады против бригады рыболовецкой, хмурый и черный, как осенняя ночь в тайге, свертывая цыгарку, смотрел в окно. Чего ему там нужно было видеть? Ничего! Смотрел в окно затем, чтобы ни на кого не смотреть. И вдруг пальцы, свертывающие цыгарку, застыли, лицо посветлело, и Петров торжественно шепнул:

— Брагин, смотри-ка, смотри-ка… Глухари…

— Что же тут удивительного, — ровно, спокойно сказал председатель, снимая с гвоздя малопульку. Вышел на крыльцо и начал щелкать. Возвратившись в хату, он послал сынишку подобрать дичь:

— Витя, там их пять. Возьми ребят, подбери.

Так товарищ Братин использовал перерыв на раскурку. Заседание возобновилось в более спокойной обстановке. Сердитое сердце Петрова отошло и он даже в порядке самокритики признал, что хватил через край.

Вбпомнив об этом случае на заседании правления, я спросил своего гостеприимного хозяина:

— Точно ли было — пятерка глухарей?

— Пять или шесть, нет, кажется, пять. Зимой эта птица любит вылетать к деревне, на кедрач.

Я допускал, что мелкокалиберной пулькой можно убить глухаря — эту самую могучую птицу наших лесов. Но бить каждый раз наверняка — я считал невозможным. И поэтому меня очень заинтересовал мой новый знакомый. Я уговорил его поехать охотиться за утками на Симанский луг, к озерам на левом берегу Оби.

На утиной охоте при стрельбе в лет винтовочка не годится. Товарищ Брагин забросил на правое плечо тульскую двустволку 16 калибра. Я про себя отметил:

— Патриот, из отечественной стреляет.

К моему удивлению, он повесил на левое плечо второе ружье, мелкокалиберную винтовочку.

— А это зачем? — поинтересовался я.

— А так, попутно.

Узкие озера на Симанском лугу еще не освободились от льда и нам пришлось выбросить чучела на быстрой протоке — Чигале. Здесь собрался гоголь. Мы сидели недалеко друг от друга. Между дробовыми выстрелами я слышал порою мелкокалиберный щелк. Я насчитал семь «щелков». Что бы это значило? Гоголь шел на чучела слабо, и я решил навестить товарища Брагина в его шалаше.

— Сегодня непонятная неудача, — сказал он, не ожидая моего вопроса.

— А что такое?

— Семь пуль пустил в косача.

— И что же?

— Не знаю, больше не появлялся.

Оказывается, метрах в ста пятидесяти за высоким берегом Чигалы есть поросшая кустарником лощина, где косачи устроили свой ток. Один из косачей семь раз выпрыгивал на бугор, чуфыкал, как бы угрожал. После выстрела из винтовочки косач скрывался в лощине и через некоторое время снова появлялся на том же самом месте.

— Как заколдованный, чорт его побери, — на этот раз взволнованно говорил обычно спокойный товарищ Брагин.

— Ага, — подумал я, — и тебя пробрало. Охота — такое дело, заставит биться сердце учащенно.

Брагин был настолько недоволен своей стрельбой из мелкокалиберной, что не хотел даже проверить, убил ли он седьмым выстрелом злополучного косача. Занялся проверкой я. Поднявшись на бугор, я увидел не одного, а семь убитых наповал косачей. Каждый был бит в зобок, в самое убойное место. Я поздравил великолепного стрелка, но он опять себя пожурил:

— Как же это мне в голову не пришло? Их семь, а я думал — один… Верно сказано: век живи — век учись!

На второй день мне тоже повезло. У меня было две тяжелых связки селезней и краснобровых косачей.

— А все же одной птицы нехватает, — сказал Алексей Петрович, рассматривая мою добычу.

— Какой?

— Глухаря надо свезти в Новосибирск.

И мы отправились на глухаря вечером. Перед нами задача — определить место облета. Где он наделает шума своей вечерней посадкой, там будет его утренняя чуткая песня. На глухаря не полагается ходить большой компанией, а нас было четверо. Конечно, мы могли разбиться поодиночке, в крайнем случае, попарно. Но вечер был так хорош, дело наше — спортивное, и так хорошо говорилось, особенно после того, как выпили по кружке… Развели костер, согрели, чаю. Затеяли в ночной темноте стрельбу по швыркам на звук, не видя швырка, как иногда бьешь птицу по звуку полета, не видя птицы.

Мы делали все противопоказанное охоте на глухаря. И делали, конечно, так потому, что никакого облета вечером не слышали. Приближался рассвет. Пригревшись у теплого пепла догоревшего костра, мы задремали.

То ли во сне, то ли наяву я слышу — пилит глухариная пила, слышу его песню. Прислушиваюсь. Брагин тоже. И тут и там! Мы в центре тока…

Я шепчу спящему товарищу:

— Вставай! Глухари!..

В одно мгновение мы, четыре охотника, были на ногах. Впереди товарищ Брагин начал подбегать под песню ближайшего глухаря. Песня была так коротка, что позволяла делать только три быстрых шага. Мы, не разбираясь в песне, только копировали шаги Брагина. Порой одна нога нашего вожака, не успевшая опуститься во время песни, застывала в воздухе до тех пор, пока песня не начиналась снова. Мы делали то же самое. О, если бы кто посмотрел на нас со стороны: каждый из четырех взрослых людей в большом сосновом бору стоит на одной ноге, подогнув под себя вторую, как это делает длинноногий журавль в минуту задумчивости. До высокой сосны, по вершине которой скользил первый луч встающего солнца и на которой пел глухарь, было около сотни шагов. Вот и пропрыгай, проскочи это расстояние с прыгающим в груди сердцем… А сердце, действительно, потеряло ровное биение: оно или прыгало или замирало, может быть, тоже под песню. И, наверно, так. Но один прыгавший позади меня товарищ, заметив веер величавой птицы, потерял ритм движения и сделал два лишних шага. Птица с шумом взлетела. Вскоре мы услышали еще пять таких шумов. Так был вспугнут ток из шести глухарей. Что делать? Ругать товарища? Ругань делу не поможет. И мы, недружелюбно взглянув друг на друга, разбрелись в разные стороны.