Пока этот другой разглагольствовал, Карье заказал еще два пива. Снаружи царил невообразимый, можно сказать, доисторический мороз; зима достигла своего апогея. Струйки леденящего воздуха проникали внутрь бара, несмотря на двойные, заделанные шнурами окна и дополнительные радиаторы, просачивались в любую, самую узкую щелку, и стоило очередному посетителю войти в зал, как вместе с ним в двери врывался внешний холод, который мгновенно заполнял помещение и стелился по полу, коварно забираясь в обувь, в чулки и носки, даром что уплотненные по случаю стужи. Тотчас же все ноги, находившиеся в баре, приходили в двойное движение — волнообразное, при котором озябшие пальцы терлись друг о друга, и ритмизированное, когда подошвы туфель выбивали дробь на склизком ледяном плиточном полу.

Абель и Карье встречались несколько раз в неделю в баре «Sporting» — том самом, где они отметили свою первую встречу на скамейке. Вначале Карье говорил много и охотно, стараясь время от времени вкраплять в беседу, обычно касавшуюся всяких повседневных мелочей и явлений общего порядка, то или иное сдержанное признание, еле прикрытый намек на какие-нибудь личные обстоятельства, — словом, как бы на миг приоткрывал дверь в некий заповедный сад и тотчас захлопывал ее, успевая, однако, настолько заинтриговать своего слушателя, что Абелю не терпелось проникнуть в эти тайны, а заодно и доверчиво поделиться собственными, дабы озарить своей откровенностью рождавшуюся дружбу.

Этот прием дал желаемые результаты: спустя несколько дней Абель искренне уверовал в то, что обрел настоящего друга, с которым можно говорить обо всем на свете, который готов слушать его и быть выслушанным, что это почти единственный случай в его жизни и, уж конечно, большая редкость вообще в жизни, чтобы можно было пренебречь этим. Что касается жизни самого Абеля, то он очень скоро рассказал о ней Карье — после того, как Карье описал ему свою — так же подробно, как и его собеседник, с той лишь разницей, что Абель говорил чистую правду или то, что он считал таковой, а Карье бесстыдно врал. Абель вспомнил все свое прошлое, включая детство и отрочество, рассказал о своей работе, перечислил всех своих женщин, все места, где побывал, все самые знаменательные моменты. Излагая все это, он воодушевлялся, красочно расписывал подробности, пересыпал свое повествование каламбурами, изображал сцены в лицах, вспоминал к месту анекдоты — короче говоря, открыл в себе подлинный талант рассказчика. Карье время от времени смеялся, и Абель был в восторге.

— Ну и память же у вас!

— Да, что есть, то есть.

Они выпили еще по глотку пива. Карье сидел со стаканом в руке, рассеянно созерцая поверхность напитка, пенившуюся мириадами бойких мелких пузырьков; едва возникнув, они тут же лопались, или слипались, или разбегались, неустанно образуя в своем краткосрочном существовании подвижные, изменчивые, эфемерные, как дым, узоры.

Интересное это было зрелище. Но мало-помалу пенный калейдоскоп сходил на нет: пиво выдыхалось. Карье положил конец созерцанию, допив бокал до дна. «Ладно, — подумал он, — хватит болтовни. К делу».

— Да, память у вас завидная. Все-то вы помните — и подробности, и атмосферу, и прочее. Браво!

В ответ Абель только польщенно фыркнул.

— Неужели вы так же точно помните все даты?

— Ну не знаю, смотря какие.

— Это верно.

— А давайте попробуем, — предложил Абель, внезапно загоревшись идеей такой игры. — Назовите-ка мне любое число.

— Хорошо, — ответил Карье. — Любое, значит? Сейчас подумаю.

— Но только не слишком давнее, — радостно предупредил Абель, подняв палец.

— Что же мне выбрать? — размышлял вслух Карье. — Ладно, пусть будет 11 ноября 1954 года.

Эта дата произвела ошеломляющий эффект. Абеля словно оглушили ударом дубинки по голове; помутившееся сознание на миг захлестнула неразличимая магма криков и тишины, лютого холода и дикой жары, непонятно как слитых в единое целое, называвшееся «потрясением».

— Что с вами?

— Все в порядке, — ответил Абель, протирая глаза, — ничего страшного, просто меня что-то затрясло.

— Это все погода, вон какая стужа.

— Так о чем вы?..

— Мы играли, — напомнил Карье. — Я назвал дату — 11 ноября 54 года. Что произошло в тот день? Чем вы занимались?

Долгие годы Абель жил в страхе, ожидая, что однажды кто-нибудь назовет ему эту проклятую дату и задаст этот проклятый вопрос, единственный из всех мыслимых и немыслимых вопросов, на который он сможет — и не сможет — ответить. Со временем, убедившись, что никто его ни о чем не спрашивает, он придумал несколько подходящих ответов, крайне точных, крайне обстоятельных и крайне далеких от правды или, как уже говорилось, того, что Абель считал правдой. Позже, когда прошло еще несколько лет, а любопытные так и не проявились, Абель отточил и усовершенствовал свои аргументы, добавив к каждому заранее сочиненному ответу целый букет объяснений, логичных и четких, разветвленных и изощренных, опиравшихся на множество физических законов, исторических реминисценций и моральных постулатов, и доведя их до полного совершенства, близкого к границам человеческого знания и законам природы, управляющим вселенной. И лишь с этого дня, когда каждое из его возможных алиби, выверенное до последней буквы, разрослось и для него самого одновременно в космогонию и Weltanschuung[8], Абель почувствовал себя в безопасности.

Это хитроумное алиби являло собой сложную систему различных приемов самозащиты — каждый из них можно было мгновенно пустить в ход, каждый был приспособлен к любым обстоятельствам, при которых ему мог быть задан роковой вопрос, если бы нашелся желающий его задать. И, хотя с того ноябрьского дня прошло время, много времени, и Абель уже слегка расслабился, а страх несколько приутих, он регулярно проверял и обновлял свои аргументы, как оттачивают нужный инструмент, внутренне готовя себя к объяснениям в том или ином контексте, каковой контекст чаще всего представлялся ему прокуренным комиссариатом, набитым тупыми, злобными, жестокими полицейскими.

Но когда Карье назвал страшную дату, размякший от пива Абель испытал такой шок, что оказался неспособным привести хотя бы один из своих оправдательных, так скрупулезно разработанных доводов. Более того, он все их тут же начисто перезабыл. Он и в страшном сне не мог вообразить, что этот вопрос прозвучит среди дружеской беседы. К тому же, слабо представляя себе, что это вообще за штука такая — дружеская беседа, он пренебрег возможностью разработать план защиты, соответствующий подобной ситуации, посчитав ее слишком невероятной. К тому же испуг настолько притупил его умственные способности, что он даже не соображал, какая из его подготовленных систем обороны приемлема в данной ситуации, — эта неожиданность просто убила его. Он с трудом преодолел оцепенение и слабо хихикнул.

— Это было давно, — пробормотал он, — очень давно. Сто лет назад.

Ему захотелось курить, потом он вспомнил, что не курит, потом слегка успокоился. «Случайность, — подумал он, — просто несчастная случайность».

— Это годовщина перемирия, — пошутил он с кривой усмешкой. — Какая же, дай бог памяти? (Он мысленно произвел подсчет.) Ага, кажется, тридцать четвертая. А кроме этого я ничего не припомню. Столько времени прошло.

Карье со скучающим видом смотрел в пространство. Затем он повернулся к Абелю и, встретив его испуганный взгляд, ответил на него безмятежной улыбкой, как будто ровно ничего не произошло.

— Да, верно, как время-то летит, — сказал он слегка ностальгическим и одновременно игривым тоном.

Абель вздохнул свободнее. Все, стало быть, в порядке. Карье говорил голосом друга, дружески поймавшего своего друга на промахе во время пустякового дружеского пари, проходящего в исключительно дружеских условиях, вот и все. Конечно, это просто несчастная случайность. Карье еще раз заказал по пиву. Они выпили.

— И все же не так уж это давно, — сказал вдруг Карье, подавив отрыжку. — Вам тогда как раз двадцать шесть лет стукнуло, верно? Или я ошибаюсь?