«Несчастная случайность» горестно поникла, и Абель увидел, как она скрючилась, съежилась и растаяла, словно кубик полистирола под огнем паяльной лампы. Убийственная точность, с которой Карье назвал его возраст в конце той осени 1954 года, ужаснула Абеля. Ведь, несмотря на полный автобиографический отчет, который он давал Карье с начала их знакомства, он ни разу не упомянул о своем возрасте и не назвал дату рождения. В этом он был абсолютно уверен, и уверенность эта доконала его. Тот факт, что Карье определил его возраст, не прибегая к жестам и мимике, говорившим о приблизительности подсчетов, непреложно подтвердил Абелю, что Карье много чего знает о нем. Конечно, эта хронологическая оценка могла быть всего лишь дружеским предположением: Абель выглядел не старше и не моложе своих лет, его внешность соответствовала возрасту, который, следовательно, легко было вычислить, произведя всего лишь простое вычитание, чтобы получить желаемый результат и понять, сколько ему было в 1954 году. Но особый тон, которым Карье произнес эту цифру, не позволял надеяться ни на предположения, ни на уверенность: он ясно свидетельствовал о самом страшном — о точном знании.

Однако Абель все еще безнадежно цеплялся за остатки «несчастной случайности» — так человек цепляется в падении на какой-то миг — пускай хоть краткий — за чахлый кустик, вовремя попавшийся ему под руку на краю пропасти, но медленно сдающий под тяжестью падающего тела. Итак, Абель решил не пытаться изменить ход вещей и напряг все силы, чтобы сохранить спокойное, невозмутимое выражение лица.

Тем временем Карье продолжал рассуждать о свойствах памяти. По его словам, одни обладали ею, другие нет. Кроме того, память тоже бывает разная — на имена, на лица, на места, на даты, на подробности. Некоторые люди наделены лишь одним видом памяти, другие могут похвастаться сразу многими, третьи вообще ничего не помнят, и неизвестно, от чего это зависит. Все это сопровождалось множеством примеров. Абель слушал не вникая и машинально кивал.

— Да-да, — бормотал он, — память... оно, конечно...

И они продолжили свою беседу привычным дружеским тоном. Еще немного поговорили о памяти, затем, по законам метонимических и метафорических ассоциаций, которые излишне объяснять здесь во всех подробностях, перешли к снам, к качеству пива, к войне в Алжире, к англичанам, к «Тур-де-Франс», к укороченным зимним дням и длинным летним, а отсюда — к преимуществам того и другого времени года — в общем, обсудили широкий круг вопросов, после чего расстались.

Внешне в их отношениях ровно ничего не изменилось. Абель скоро устал выискивать новые опасные намеки в речах Карье, который, впрочем, остерегся их высказывать. Они по-прежнему сходились в баре «Sporting», болтали, прихлебывая пиво, и ни один из них никогда не принуждал другого к этим мирным встречам. Словом, никаких перемен кроме того, что теперь Абель думал, что Карье знает; а Карье знал, что Абель думает, что он знает; а сам Абель думал, что Карье знает, что он думает, что он знает, и так далее, до бесконечности, ad libitum[9].

Однажды в конце дня, побеседовав немного о цвете неба, вкусе кофе, неоновом освещении, владельцах гаражей, проблеме сахара и прелестях осеннего сезона, они принялись в шутку обсуждать, что можно найти на дне Сены, если бы та вдруг взяла и высохла. Страшно подумать, сколько тайн было бы открыто! Эта игра послужила Карье трамплином для того, чтобы пуститься в многословные рассказы о различных секретах и тайнах, старинных и недавних. Абель, в глазах которого Карье теперь сам по себе представлял большую загадку, пришел в смятение, но тот, казалось, ничего не заметил и перешел к следующей теме — неистощимой и позволившей ему блеснуть новыми неистощимыми рассуждениями, а именно к тайным обществам.

Карье блестяще владел материалом. Абель даже вообразить не мог, что на свете существуют такие странные организации, о которых он повествовал. Но к его искреннему интересу примешивалось смутное ощущение, что рассказы Карье, при всем их сугубо поучительном и бесстрастном тоне, несут какое-то несформулированное, еще не разгаданное послание, которое он должен расшифровать, обнаружив за его словами другую, совершенно другую, скрытую истину, касавшуюся только их двоих, его самого и другого, сидевших за пивом. Абель попытался было проникнуть в суть этого подспудного мессиджа, приблизиться к его пониманию хотя бы на шаг, на полшага или на десятую долю шага, но от этих усилий у него просто физически закружилась голова, и он, бросив свою затею, обратил слух к звучащей речи.

В этот момент Карье описывал организацию под названием «Омладина» — тайную чешскую группу, созданную по принципу общества карбонариев; ее деятельность стала известна широкой публике только в 1893 году, в ходе судебного разбирательства. Абель, даром что озабоченный разгадыванием скрытого смысла рассказа, встретил это свидетельство эрудиции своего собеседника удивленной гримасой.

— Руководители «Омладины», — объяснял Карье, — имели, согласно иерархии, звание либо «пальца», либо «большого пальца». На первом тайном совещании члены руководства на самом высоком уровне выбирали «большой палец», который, в свою очередь, указывал четыре «пальца» ниже рангом; эти последние выбирали новый «большой палец». Этот новый указывал следующие четыре «пальца», которые выбирали третий «большой», ну и так далее. Среди «больших пальцев» один только первый знал все остальные, сами они друг друга не знали. Что же касается простых «пальцев», то они знали только членов своей четверки, подчиненных «большому». Все действия «Омладины» направлялись первым «большим пальцем», их вождем. Именно он информировал остальные «большие пальцы» о планах акций и приказах, которые те сообщали своим непосредственным подчиненным.

Абель разинул рот от изумления. Карье осушил кружку, набрал побольше воздуха в легкие и продолжал вещать:

— Точно так же были организованы и рыцари-гвельфы[10], чья высшая инстанция включала в себя шесть членов, которые не знали друг друга и сообщались меж собой только через единственного посредника — его называли Видимым. И то же можно сказать о группе пифагорейцев[11], чья система защиты зиждилась на противостоянии членов-экзотериков и членов-эзотериков. И то же самое...

В тот вечер они засиделись в баре «Sporting» позже обычного. Абель внимал Карье с неослабным интересом: чем дальше, тем острее он чуял, что эта речь все больше затрагивает его собственное существование, хотя не мог бы внятно объяснить, как именно и почему. Они заказывали пиво кружку за кружкой, а к нему омлеты с коричневой корочкой, которые без пользы стыли у них на тарелках, настолько они были поглощены беседой. Карье все говорил и говорил, неустанно сыпля названиями: ирландский клан Nagael, французские Поджариватели восемнадцатого века, африканские Мастера-Строители, испанские Куницы, связанные с инквизицией, немецкий Суд беспощадных, общество Мистерий, Орден друидов. Он поведал, например, о жителях кантона Во. «Я говорю о водуазцах, хотя мог бы взять любых других, но раз уж я взял водуазцев, то скажу, что водуазцы, абсолютно не склонные к организации тайных обществ, были вынуждены основать таковое в тринадцатом веке, дабы скрыто охранять свою принадлежность к родному кантону». Он уже собрался было набросать общую картину их ослабления как результата недостаточно активной централизации, но в этот момент гарсон вознамерился взгромоздить им на стол стопку стульев.

Они туманным взором обвели зал. Он давно опустел, чего они в пылу беседы даже не заметили. Второй гарсон махал метлой, гоня перед собой мусор. Хозяин бара зевал у себя за стойкой, не переставая и даже не пытаясь прикрыть рукой конвульсивно разинутый рот, как того требовали приличия. Его гипотетическая супруга раскладывала деньги тонкими пачками по десять купюр, привычным и ловким жестом насаживая на них скрепки. Нужно было вставать и уходить. Они влезли в свои пальто.