— Погоди, — тронул его за руку Шалдаев, — а ты отдашь свою зарплату просто так мне? Или — ему? — кивнул он на Бекташа.

— При чем тут зарплата? Я говорю про навоз.

— А он и есть наша завтрашняя зарплата. Почему мы должны отдавать ее соседям?

— А так ему захотелось, — неожиданно хлестко заговорил Назар, так, что и Бекташ, и директор уставились на него с изумлением: ого! А Назар продолжал хлестать Джахангира с такой же злой беспощадностью, с какой тот говорил с ним только что: — А ты кто такой есть, чтобы деньги отменять? Заведующий отделением всего-навсего. И не самый лучший! До тебя Саманов севообороты восстановил, а ты что сделал?

— Хватит, петухи! — прервал их директор. — Тише, люди смотрят. Нашли место выяснять отношения.

— Я не выясняю, — пыхтел Джахангир. — Он отказывается выполнять мои распоряжения. Я не могу так руководить.

— Учись! — неожиданно веско заметил Шалдаев. — Что же ты так сразу: не могу! Дело новое начинаем, не только нам, но и вам надо по-новому руководить, а значит и переучиваться.

— Где смысл? — возбужденно тряс руками перед директором Назар. — Этот навоз уже даст совхозу прибавку урожая. Зачем его делить? Пусть и другие бригады привезут себе и прибавят…

— Правильно, — одобрил директор.

— Так вы же сами… — в запальчивости вырвалось у Джахангира, и он тут же прикусил язык под взбешенным взглядом Турсунова.

— Что я?! Мне надо пять тысяч тонн хлопка дать, а не прикрывать бездельников! Пусть сами едут в «Степной» и привезут, а не надеются на соседей. Ишь, привыкли! Работать надо. И уметь организовать работу, вот как они, — кивнул директор в пространство между Назаром и Шалдаевым, резко повернулся и пошел к машине. За ним побежал Джахангир, что-то объясняя на ходу. Они сели в «газик» и уехали.

Из всего увиденного здесь Бекташ понял, что руководство не любит Назара и побаивается. Что побаивается — понятно, рассуждал он. Назар выполняет партийное поручение райкома партии, за него всегда заступится Рузметов. А почему не любит? Строптив? Но он ведь только недавно стал проявлять независимость, а раньше, как все, помалкивал…

Бекташ отшвырнул тряпку, вышел из сарая и стал возбужденно вышагивать по двору, пугая шарахавшихся в стороны индюков и не замечая наблюдавшую за ним из окна мать. Значит, размышлял он, они против этой идеи — и директор, и заведующий отделением, и главный инженер. Да и все главные и неглавные не проявили восторга при создании их бригады. А если не хотят руководители, быть тебе, «попчик», битым. Все равно скинут. Скорее в партию надо вступить, обязательно в партию. Пригодится, и очень скоро. И еще надо срочно вернуть Зиночку.

Так велось в их семье, что ни дедушка Шукур-бобо, ни отец Тангатор не проявляли нежности к женщинам, относились к ним со снисходительным превосходством. На улице Бекташ тоже видел пренебрежительное отношение к девочкам до того времени, когда подросшую их команду повлекло к ним. Ему понравилась девочка из параллельного класса — Гульсара Закирова, красивая и озорная солистка школьного танцевального кружка. Бекташ объявил дружкам, что она — его и он будет избивать каждого, кто к ней подойдет. И бил. Сам подходить к ней стеснялся, провожал до дому, только следуя за ней. Перед тем как войти во двор, Гульсара оглядывалась, скользнув по нему загадочным взглядом, и он был счастлив и с нетерпением ждал следующего дня, чтобы все повторилось. И только на выпускном вечере, когда зазвучал последний прощальный вальс, он подошел к ней, смущенный, и пригласил танцевать. Как танцевал, он не знал, он ничего не чувствовал, но парни говорили — классно. После вечера Бекташ провожал ее до дома и у калитки сказал:

— Тебе… не хочется уезжать?

— Мне? — с вызовом сверкнули ее глаза в лунном свете. — Улететь хочется! И скорее!

Не прощаясь, она распахнула калитку и громко захлопнула ее за собой. Бекташ понял, что улетала она от него. Долго виделось ему презрение, сверкнувшее в ее глазах.

Из армии Бекташ вернулся без прежней трепетной робости перед девчонками и, словно бы укрепляясь в мужском своем превосходстве, красочно рассказывал дружкам кое-какие эпизоды своих похождений к гимнасткам на спортивных сборах. За Зиной стал ухаживать шутя, потом увлекся и полюбил, хотя не признавался в любви ни себе, ни ей. А объяснился с ней, отвечая на ее протест, когда она, избегая его поцелуев, сказала, что он ее не любит. Он тут же заверил, что очень любит, и удивился, как скоро она поверила. И Назар ведь привлек ее словами, мелькнула у Бекташа догадка и вихрем потянула одну мысль за другой. А вывод, вот он: словами он привлек ее. Значит, и ему надо слова говорить покрасивее.

Темнело. В доме зажглись огни. Бекташ видел в окно, как мать готовит ужин. Горели окна и в доме Шалдаевых. Бекташ перешел улицу, оперся рукой о колышек ограждавшей двор загородки, взметнулся вверх и перепрыгнул в сад Шалдаевых. Подкравшись к Зининому окну, завешенному занавеской, он осторожно поскребся ногтями по переплету. Занавеска откинулась, и в окне показалось Зинино лицо.

Бекташ показал знаками, чтобы вышла: очень нужна! Зина нахмурилась, но он так яростно жестикулировал и умоляюще смотрел на нее, при этом держался без прежней самоуверенности, а по-назаровски скромно и доверчиво, что она, видимо, заметив перемену в его поведении, еще раз подозрительно взглянула, а он тут же просяще склонил голову, словно ожидая ее милости, и она согласилась, кивнула: выйду.

Бекташ отошел от дома за сарайчик, под урючину, где они часто сидели на скамейке. Стало ясно, что повел он себя правильно, а раз так… «Ах ты тихоня», — мстительно озирал он воображаемого Назара и улыбался, довольный, что и тут он вызнал его секрет и не уступит теперь Зину. Главное, побольше красивых слов о любви, побольше покорности, уступок. И жениться скорее. Любым путем. А там пойдут дети, заботы, и все будет как надо.

Зина не торопилась выходить. Отметив это, Бекташ подумал, что к Назару она давно бы выбежала. А как бы он встретил ее? Почему-то представилось, что тот должен был молча и жалостливо стоять, пока она не заговорит, и потом только несмело поднять голову и ляпнуть такое, что другому было бы стыдно говорить.

Послышались легкие шаги, пришла Зина и встала в отдалении.

— Чего тебе?

— Сам не знаю, — сказал Бекташ, не поднимая глаз и сокрушенно качая головой. Обычно он сразу тянулся ее обнимать, а тут даже отступил назад, прислонился спиной к глиняной стене сарайчика. — Ты прости меня. Глупый я… Дурак! Люблю тебя. — Он сломал веточку урючины с набухшими почками и стал их перебирать, как четки, словно нервничая. Краем глаза заметил, что Зина рассматривала его с растерянным видом, и прибавил голосу взволнованности. — Не говорил тебе никогда красиво про любовь. Не умею… Только ты не думай, что такой… В душе все по-другому, а слов нет.

Говорил он тихо и невнятно, и Зина шагнула к нему под ветви, приблизилась настолько, что он мог бы уже, по своему обыкновению, привлечь ее к себе. Бекташ превозмог это желание, подумав, что она не к нему подошла, а к Назару, которого он ей тут изобразил. Что же, пусть будет так до времени.

— Мне стыдно, что не говорил раньше… Грубый я. Грубить могу, а врать — нет. Ты же знаешь…

Она подошла к нему еще ближе, и он увидел прямо перед собой ее глаза, освещенные луной. Она проникновенно изучала его лицо, и Бекташ видел недоверие, боязнь и близкую готовность поверить. А еще видел вернувшийся интерес. Хотелось рассмеяться победно-торжествующе, но сдержался, заговорил опять смущенно и прерывисто:

— Тебе смешно, а я… Не могу больше без тебя. Скажи что-нибудь.

— А что сказать? — Он взял ее руки и поднес к своим щекам. Потом склонил голову и припал лбом к ее лбу и тут же, не дожидаясь, пока она отстранится, сам отошел в сторону. По ее широко открытым глазам он понял, что все сделано правильно. Теперь надо уходить скорее, чтобы не испортить все.

— Ты прости меня. Вот тут, — коснулся он груди, — все рвется к тебе. Мучительно мне очень.