Особенно умел о. Варсонофий разговаривать с интеллигентной молодежью. Революционный азарт начала XX века породил небывалую смуту во всей России.
«Моей поездке в Оптину предшествовали всем памятные события 1905–1906 гг., так страшно перевернувшие столько умов, сбившие с толку многих, казалось бы, и не слабых голов, — писала позже одна из его духовных дочерей Е. Шамонина. — Меня же эти годы застали девятнадцатилетней курсисткой, с понятиями неустановившимися, мировоззрением несоставленным и головой, набитой писаниями русских и иностранных авторов, каких было много в те времена на тему: «свобода слова, печати, веры и прочие свободы». Долго кидалась я от человека к человеку, от книги к книге, от Толстого к Бебелю, от обоих к епископу Феофану, оттуда к писаниям лиц, пытавшихся самые ужасные разрушительные идеи совместить с Евангельским учением, — и ни на чем не могла остановиться, ни в чем не находила успокоения и точки опоры. Сколько раз пыталась я заставить себя поверить какому-нибудь учению, привлекавшему сотни последователей, но стоило только сопоставить его с прекрасным образом Христа Спасителя, каким я Его представляла с детства, — и все «идеи» рассыпались в прах: нет, здесь Спасителя нет, эти мысли, эти взгляды Он не благословил бы… И опять начинались поиски, опять томление духа, опять кидание от книги к книге, от человека к человеку. Доходила даже до такого состояния, что обращалась к Богу, молясь о помощи, о свете, об избавлении от охватывающей меня тьмы, — света все не было. Только изредка, как яркий луч в темноте, как проблеск чистого неба среда грозных туч, мелькало воспоминание, как почти ребенком была я в Сарове, и вот образ Серафима с его радостной любовью манил меня к себе. Но ведь о. Серафим давно умер, а теперь разве может быть такая или подобная ему личность? Теперь все ценится на деньги, и кому нужна моя бедная голова, запутавшаяся в мыслях, учениях, моя душа, плачущая по чему-то, ей самой не понятному? Да и как заговорить о своем томлении с кем бы то ни было? Кто поймет меня, когда я сама себя не понимаю? Да и о. Серафим был монахом, а что такое теперь монахи? И приходили на ум насмешки многих моих знакомых над бесцельностью монашества, над бездеятельностью якобы жизни иноков, над распущенностью монастырей. Нет, негде искать успокоения…
Почти насильно добрые люди послали меня в Оптину пустынь, куда я приехала летом 1907 года. Пошла в скит и попала в хибарку слева от Святых ворот…»
Подобное тому, что рассказала о себе духовная дочь о. Варсонофия, могли рассказать многие из искренне ищущих спасения молодых людей, зараженных гордыней ума. Таковые, принадлежащие к интеллигентским кругам, отличались и отличаются от простецов тем, что не могут поверить просто, по-детски, без собственных умствований. Путь к свету им не близкий. Как правило, не с первого раза снисходит на них свет истины. «Ушла я из хибарки в монастырь и думала, что не ошиблась, мало ожидая от знакомства с о. Варсонофием. Человек как человек, про мои недоумения и слушать не стал, да и ему ли их разрешить… Да и то сказать, монастырские старцы могут удовлетворить серый, простой люд, — где же им разобраться в думах интеллигентного человека…»
Но вот наступает момент, когда человек снова, будто поневоле, приходит к старцу и тогда… «Вышла я из его кельи через полтора часа, как вошла в нее, — но вышла вовсе уничтоженная. Стыдно было не только людей, но даже этих задумчивых сосен оптинского бора; казалось, и они знают, какая я нечистая, скверная. Куда девалась моя интеллигентская самонадеянность, — на задний план ушли все умственные вопросы и недоумения, и вместо рассуждений о благе всего человечества и прочем встал вопрос о спасении бедной души моей, которой я до сих пор и не знала вовсе, которую держала где-то под спудом и которую во всей ее наготе показал мне совершенно неожиданно этот чудесный старец…»
Только в таком состоянии возможно человеку встать на путь понимания великой истины, сказанной преподобным Серафимом Саровским: «Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг спасутся». Без революции, без кровопролития, без тупика…
Но что же происходит в той самой хибарке старца Варсонофия? Каким образом преображаются люди? Приведем воспоминание другой духовной дочери о. Варсонофия — Марии Азанчевской.
«Взял он меня за оба плеча, посмотрел безгранично ласково, как никто никогда не смотрел на меня, и сказал:
— Дитя мое милое, дитя мое сладкое, деточка моя драгоценная! Тебе двадцать шесть лет?
— Да, батюшка, — изумилась я.
— И сколько страданий ты видела в жизни, — и крепко-крепко прижал меня к себе. Я почувствовала, что сердце мое тает и во мне творится что-то необъяснимое, вся душа моя потянулась к батюшке, я почувствовала, что это именно такой человек, который сам откроет мою душу. — Да, тебе двадцать шесть лет, сколько лет тебе было четырнадцать лет назад?
— Двенадцать…
— Верно, и с этого времени у тебя есть грехи, которые ты стала скрывать на исповеди. Хочешь, я скажу тебе их?
— Скажите, батюшка, — несмело ответила я.
Тогда батюшка начал по годам и даже месяцам говорить мне мои грехи так, как будто читал по раскрытой книге. Были случаи, что он, не совсем прямо указав на грех, спрашивал, помню ли я это. Я отвечала прямо: «Это не могло быть, батюшка, и не было, я наверно это знаю». Тогда старец кротко указывал на сердце, говоря: «Неужели ты думаешь, что я знаю это хуже тебя? Ведь лучше тебя вижу я всю твою душу!» И после таких слов я мгновенно вспоминала грех. Только один случай на восемнадцатом году не могла вспомнить, — и его батюшка оставил пока. Исповедь таким образом продолжалась 25 минут. Я была совершенно уничтожена сознанием своей величайшей греховности и того, какой великий человек передо мной. Как осторожно открывал он мои грехи, как боялся, очевидно, сделать больно, и в то же время как властно и сурово обличал в них, а когда видел, что я жестоко страдаю, преклонял ухо свое к моему рту близко-близко, чтобы я только шепнула: «Да», или так же тихо говорил мне на ухо что-нибудь особенно страшное…
— Всю жизнь должна ты быть благодарна Господу, приведшему тебя к нам в Оптину; я даже не знаю, за что так милосерд к тебе Господь. Впрочем, нет, знаю: за твою доброту и простоту привел тебя сюда Бог. За намеренно скрываемые грехи налагаются страшнейшие епитимьи, но я на тебя не налагаю никакой. Могла бы ты теперь умереть?
— Конечно, батюшка.
— И ты пошла бы знаешь куда? Прямо в ад.
Так и заледенело во мне все. А я ведь в своем самомнении думала, что выделяюсь среди людей своей христианской жизнью. Боже, какое ослепление, какая слепота духовная!»
Так мало-помалу очищал о. Варсонофий грешные души. Люди меняли свой взгляд на мир, на себя, да и на старца. «Пришедшие на память случаи прозорливости и духовной опытности о. Варсонофия навели на мысль, что он знает лучше меня, куда меня вести, что мне сказать и чему научить, а мое дело из всего — и доброго, и кажущегося недобрым — извлекать для себя уроки, твердо помня, что он и словом, и молчанием своим, внимательною заботливостью и кажущимся полным пренебрежением сознательно воспитывает меня. Не знаю, ясно ли я сумела объяснить сущность происшедшей во мне перемены, но с этого времени начинается совсем новая полоса руководства. Раньше мне были нужны беседы наедине, постоянное внимание старца, — теперь я рада была возможности сидеть и слушать фразы из бесед батюшки с другими. Раньше всякое, даже малейшее его укоризненное замечание по моему адресу вызывало взрыв огорчения, обиды, даже ропота с моей стороны. Что ни скажи теперь старец, как сурово ни обойдись со мной, — все еще будет мало, я заслужила еще большего».
Игумен Иннокентий (Павлов), начавший свой монашеский путь в Оптиной, вспоминал о первой исповеди у о. Варсонофия: «Это был замечательный старец, имевший дар прозорливости, каковую я сам на себе испытал, когда он меня принимал в монастырь и первый раз исповедовал. Я онемел от ужаса, видя пред собой не человека, а ангела во плоти, который читает мои сокровеннейшие мысли, напоминает факты, которые я забыл, и прочее. Я был одержим неземным страхом. Он меня одобрил и сказал: «Не бойся, это не я, грешный Варсонофий, а Бог мне открыл о тебе. При моей жизни никому не говори о том, что сейчас испытаешь, а после моей смерти можешь говорить».