Это чувство укрепилось под воздействием весьма замечательных обстоятельств. Король Франции Карл V доверил дю Геслину трудное задание: освободить Францию от отрядов наемников, разорявших страну. Во главе отрядов наемников стоял ужасный английский кондотьер Хью Каверли. Дю Геслин взялся за это поручение и исполнил его как опытный дипломат. Он встретился с кондотьером, окруженным приспешниками, и произнес перед ними такую вдохновенную речь, что все наемники перешли под его команду и отправились воевать в Испанию с Петром Жестоким и англичанами.
Тем временем, папа Урбан V, находившийся в Авиньоне, узнал о приближении к городу больших отрядов. Он испугался и послал на встречу солдатам одного из своих кардиналов. «Кардинал, которому было бы много приятнее отслужить мессу, сказал своему капеллану: Я опечален тем, что на меня возложена эта миссия, поскольку меня отправляют к странным людям, у которых нет совести. Господу было бы приятнее, если бы сам папа отправился туда в своем замечательном облачении!» Наемники выслушали кардинала благожелательно, «потому что, – сообщает нам хронист, – среди них были те, кто с удовольствием снял бы с него его богатое облачение». Бернар провозгласил наемникам, перешедшим на его сторону, что они не будут наказаны за то, что воевали на стороне англичан, и пообещал им 200 000 безанов золотом. «Мы сделаем их честными, даже если они того не хотят. Скажите папе, чтобы он не поскупился, поскольку у нас нет иного выхода». Чтобы собрать такую большую сумму, кардиналы предложили обложить дополнительным налогом жителей Авиньона, каждого согласно его благосостоянию, «чтобы сокровищница Господа не была опустошена». Предложение было немедленно одобрено собранием кардиналов. Когда дю Геслин узнал об этом решении, он пришел в ярость и выговорил церковникам в малоблагочестивых выражениях, что он видит, как христиане полны сомнений и вредных верований, как Церковь охвачена бренными устремлениями, жадностью, гордыней и жестокостью, как те, кто должен отдать все свое имущество во имя Бога, грабят паству, сидя на сундуках, и не расстаются со своим добром. «Во имя веры в пресвятую Троицу, – сказал он, – я не возьму ни гроша с бедных людей этой страны». Когда прево доставил деньги, бретонец отослал его, сказав, что все следует раздать народу. Он настаивал на том, чтобы вся сумма была выделена из папской казны. «А еще, – добавил он, – не смейте забирать у людей деньги, которые им возвращены, поскольку, если я об этом узнаю, но буду далеко, я вернусь, и папа за все ответит!» Подобная твердость убеждений привела к тому, что дю Геслин добился всего, чего хотел. Из этого случая видно, насколько близко к сердцу он принял рыцарский долг. Народная бретонская песня называет его «справедливый сеньор» и приписывает ему такие прекрасные слова: «Тот, кого защищает Господь, должен защищать остальных». Сам же он в приступах праведного гнева называл Бога «ходящим по прямой дороге». Он сам был прямолинеен и справедлив в самом широком смысле этих слов. В это страшное и печальное время, XIV век, эпоху полнейшего запустения и разорения, оправдывающего кровавые бунты, в разгар ужасов Столетней войны и всеобщего уныния дю Геслин напоминает рыцаря Альбрехта Дюрера. Он движется вперед на боевом коне, задумчивый и бесстрашный, как и его Господин. На его дороге, проходящей среди изогнутых корней мертвого леса, встают два демонических существа: скелет и непонятная тварь с головой козла. Это Смерть и Дьявол, подстерегающие любого на дороге. Но рыцарь их не видит. Он продолжает свой долгий путь, крепко сидя в седле, его копье гордо поднято, поводья крепко зажаты в руке, голова слегка откинута назад, весь вид его выражает неприступность.
Карл Мудрый предложил ему пост коннетабля Франции. Дю Геслин принял это назначение после долгого внутреннего сопротивления, поскольку он чувствовал весь груз возложенной на него ответственности (незадолго до смерти дю Геслину пришлось узнать неблагодарность того, ради кого он сражался, а также еще более горькие сомнения в правильности своих поступков). Позже он неутомимо преследовал и гнал английские армии и с помощью Фабия Кунктатора отвоевал Сентонж, Руэрг, Перигор и Лимузен. Чтобы закрепись свою победу над Англией, Карл Мудрый решил добавить к своей короне богатый цветок Бретани. Но Бретань, всегда независимая, воспротивилась ярму Валуа так же, как и ярму Плантагенетов. Она почувствовала, как в ней пробудилась древняя кельтская кровь, и все население страны как один человек поднялось на борьбу с французским королем. Король отправил дю Геслина с небольшой армией усмирять его собственную землю. Его возненавидели и оставили все те, кто им восхищался. В первый раз его душа была охвачена нечеловеческим ужасом. Мог ли он с небольшим отрядом сломить волю героической страны, осквернить землю своей родины? Упрямый бретонец остановился на границе старой Бретани и запросил подкреплений у короля. Вскоре его враги оклеветали его, обвинили в предательстве, и Карл Мудрый имел слабость прислушаться к этим наветам. Узнав об этом, дю Геслин был оскорблен до глубины души этой несправедливостью. Это было самой большой обидой всей его жизни. Он немедленно отослал королю свой меч коннетабля. Карл Мудрый осознал свою ошибку и вернул дю Геслину меч, передав его с Карлом дю Блуа. Но старый воин был ранен в самое сердце, оскорблен в своем самом глубоком чувстве – чувстве преданного рыцаря, в вере всей своей жизни – в вере в короля Франции. Опечаленный, он отправился воевать в Лозер. При осаде Шатонефа он подхватил лихорадку, от которой умер. Последние дни этой жизни наполнены суровым и значительным величием. Чувствуя, что умирает, коннетабль приказал надеть на себя латы и лег на походную кровать. Через откинутое окно шатра он мог видеть обеспокоенных солдат с непокрытыми головами, катапульты, штурмовые башни, осадные машины, а вдали – стены Шатонефа. Гарнизон согласился сдаться, если король Англии не придет на помощь в течение одного дня. Тот день был кануном капитуляции гарнизона, коннетабль ждал, пристально следя за цитаделью. Он передал свой меч маршалу де Сансерру, попросив отдать его королю, «которого он никогда не предавал». Потом он обнял своих братьев по оружию, попросив их «всегда уважать женщин, детей и бедняков». Несколько минут спустя он умер. Командующий гарнизоном решил, что он сдаст свою крепость только дю Геслину; но столь велика была слава коннетабля, что, узнав о его смерти, он вынес ключи от города и положил их к ногам того, кто был первым и самым преданным рыцарем Франции. Пленник князя галлов сказал: «Если король Карл не сможет мне помочь, я осмелюсь похвастаться, что во Франции нет таких охотников за выкупом, кто захотел бы получить выкуп за меня».
Но кто мог бы рассказать, какие образы вставали перед глазами воина, раненного в самое сердце, кто мог бы поведать, о чем он думал в последние мгновения своей жизни? Подобно паладинам Карла Великого, он прожил всю свою жизнь ради «сладкой Франции» и ради короля, в котором она воплощалась. Пусть даже король сомневался в нем, а его Франция была похожа на вдову, сидящую посреди дымящегося пепелища и окруженную телами своих погибших детей. Что из нее получится, и ради чего было пролито столько крови? О, если бы его взгляд мог проникнуть в будущее; если бы в одном из видений, которые посещают умирающих, давая им возможность заглянуть в завтра, он мог бы раздвинуть завесу темноты, застилающую этот день, – странное видение открылось бы его взору, светлые знаки будущего. Он увидел бы скромную пастушку, ведомую голосами, которые она услышала в лесу; он увидел бы милую девушку, чья прекрасная душа светится на ее честном лице, склонившуюся над ним, чтобы принять из его рук меч коннетабля, который он оставил с сожалением. Он рыдал бы от радости и восхищения, наблюдая, как скромная крестьянка прижимает этот меч к сердцу, а потом поднимает его с такой силой и верой, что свет их озарит рождение Франции, настоящей Франции, той, что трепетала в сердцах, способных слышать и чувствовать!