Пешт, 21 мая 1849 г.
УЖАСНЕЙШИЕ ВРЕМЕНА!
Ужаснейшие времена!
Кошмарами полна страна…
Быть может, был
Приказ небес,
Чтоб все это случилось,
Чтоб отовсюду кровь лилась?
О, так и есть! Ведь против нас
Полмира ополчилось!
Лицом к лицу стоим с войной.
Но разве горе в ней в одной?
Война – войной,
А за спиной
Ужасный призрак мора!
Сплеча господь отчизну бьет,
Двумя руками гибель жнет –
Всё на ее просторах!
Погибнем все? А может стать,
Кто выживет, чтоб написать
Рассказ
Про самый черный час
На белом свете?
Вот только бы хватило слов,
Чтоб был рассказ его толков
Про злодеянья эти!
А если хватит слов, так все
Ему ответят:
«Это ложь! Ведь это бред,
Чтоб столько бед
Наваливалось разом!»
И, выслушав рассказ такой,
Подумают, махнув рукой,
Что помутился разум!
Мезё-Берень, 7 июля 1849 г.
ПОЭМЫ
ВИТЯЗЬ ЯНОШ
1
Безоблачных небес неистов жар жестокий,
И мучится пастух на солнечном припеке.
Напрасно с высоты так солнце припекает,
Пастух на берегу и без того страдает.
В его груди пожар, он от любви безумен.
Он неспроста пасет овец у сельских гумен.
Пока пасутся овцы под горой в лощине,
Валяется в траве он на своей овчине.
Ромашки вкруг него головками качают.
Внимания пастух на них не обращает.
Внизу течет ручей, бурля и извиваясь,
И на него пастух глядит не отрываясь.
Но взор его совсем не к пене волн прикован.
Он девочкой в ручье прельщен и очарован.
Он восхищен ее тяжелою косою,
И ростом, и лицом, и стана красотою.
Она стоит в ручье и, подоткнувши юбку,
Полощет в нем белье и скатывает в трубку.
И Янчи ослеплен и смотрит в удивленье,
Как белизной горят в воде ее колени.
Задумчивый пастух с заплатанною блузой
Не кто-нибудь иной, но Янчи Кукуруза.
А девочка в ручье – его любовь до гроба,
Свет Илушка, его сердечная зазноба.
«Жемчужина моя, свет без тебя затмился,-
Он к девочке в ручье с поляны обратился,-
Голубушка моя, души моей отрада,
Хотя на миг один выдь, ангел, на леваду.
Порадуй душу мне своим лучистым взглядом,
Дай мне обнять тебя и сядь со мною рядом.
Выдь, красота моя, выдь на минуту, люба,
Дай всласть и до смерти нацеловаться в губы».
«Когда б мне не белье стирать велели, Янчи,
Не надо бы просить, сама б я вышла раньше.
Но горе ведь с бельем,- случись с ним проволочка,
Съест мачеха меня, я ей чужая дочка».
Так Илушка ему ответила покорно
И принялась опять белье стирать проворно.
Но с шубы встал пастух и, подойдя к потоку,
Сказал еще нежней подруге синеокой:
«Выдь на берег скорей, живее, голубь белый.
Два слова, поцелуй-другой – большое ль дело?
И мачеха сейчас не над душою самой.
Уморишь ты меня,- как быть с тобой, упрямой?»
И выманил пастух любовь свою на сушу,
И с нею говорил, и отводил с ней душу.
И целовал ее раз сто и полтораста,-
И знает только бог, как крепко и как часто.
2
Шло время между тем, и золото заката
Румянило ручей и мачехину хату.
Сердилась мачеха: «Где эта тварь дрянная?
Ну, погоди, придет, я девку отругаю!»
Та мачеха была несносной ведьмой злою.
Не знала Илушка от мачехи покоя.
«Небось баклуши бьет,- так думала старуха,-
Накрою-ка ее, влеплю ей оплеуху».
Ах, Илушка, беги от мачехи, родная!
Бедняжка, не уйти тебе от нагоняя.
От сладких снов любви, несчастная сиротка,
Ты вдруг пробуждена ее визгливой глоткой.
«Ах, вот ты где, овца, святая недотрога?
Ты вот чем занята? И не боишься бога?
Вот девушкам пример! Любуйтесь ею, люди!
Чтоб с места не сойти теперь тебе, паскуде!»
«Довольно горло драть, вы слышите ли, тетка!
Заткните сами рот, иль мы заткнем вам глотку!
Про Илушку хоть раз скажите слово худо -
Я зубы выбью вам и сожалеть не буду».
Что говорил пастух, он сам в сердцах не ведал,
Но Илушки-красы своей в обиду не дал.
К старухину лицу он свой кулак приставил
И вот что ко всему для внятности прибавил:
«Смотрите, если вы не станете потише,
Я петуха пущу вам красного на крышу.
И так ведь девочка оттерта на задворки,
Гнет спину день и ночь, не видит хлеба корки.
Брось, Илушка, робеть. Она ведь ясно видит,
Что будет с ней, когда она тебя обидит.
Чем всюду нос совать, вы дома бы сидели
Да за собой, кума, получше бы глядели».
Накинув свой тулуп, простился он с подругой
И в поисках овец пошел шагать по лугу.
Он обошел луга, крестьянские угодья,-
Лишь несколько овец паслось кой-где в разброде.
3
Уж стало вечереть, повеяло прохладой…
Овец недостает, нет половины стада.
Где остальные? Где другая половина?
Кто это, вор иль волк в пропаже их повинны?
Чья б ни была вина, раздумывать в печали
Уж было поздно тут, раздумья запоздали.
Что делать Янчи? Он – неробкого десятка.
Погнал овец домой, не глядя на нехватку.
«Ну, Янчи,- думал он,- за новые успехи
Достанется тебе сегодня на орехи.
Ты рос, и так глаза хозяину мозоля,
А нынче… Что уж там, на все господня воля!»
Так думал он, хотя не время думать было:
Отара в ворота хозяйские входила.
Хозяин, как всегда, стоял перед оградой,
Чтоб там пересчитать вернувшееся стадо.
Вот Янчи говорит: «Не буду я лукавить:
Полстада нет. Мой грех. Но дела не поправить.
Я пред тобой стою с повинной головою,
Хоть режь меня, хоть жги, убытка не покрою».
«Я смеха не люблю, и мы не скоморохи.
Ты, Янчи, не дури, со мною шутки плохи,
Ты дело говори, а то, предупреждаю,
Все ребра я тебе, смотри, пересчитаю».
Когда ж старик узнал, что это все не шутки,
От гнева он едва не тронулся в рассудке.
Стал бегать он кругом, крича и угрожая:
«Где вилы? Вилы мне! Проткну я негодяя!
Ах, вор, головорез, грабитель беззаконный!
Умри! Пусть выклюют глаза тебе вороны!
Затем ли подлеца я выходил и холил,
Чтоб висельник меня за хлеб мой обездолил?
Сквозь землю провались, исчезни, скройся, Каин!» -
Орал до хрипоты на пастуха хозяин.
Потом, собравшись вдруг с последнею силенкой,
За Янчи побежал с дубиною вдогонку.
Но Янчи удирал, не пред дубиной струсив.
Не испугался б он и потолочных брусьев,-
Он парень был силач, шутя коней треножил,
Хотя до двадцати годов еще не дожил.
Он потому бежал, что должен был признаться,
Что в этот раз старик был вправе бесноваться.
И в драку ли вступать ему с отцом приемным,
Что сжалился над ним, найденышем бездомным?
Вот отчего бежал он, обливаясь потом,
Покамест не пропал старик за поворотом.
Куда глаза глядят пошел он по проселку,-
Так был он сразу сбит несчастьем этим с толку.