Сейчас же велели позвать пришедшего, и праздничное настроение, как бы

в ожидании какого-либо несчастия, сменилось в тревогу. Через несколько минут в

переднюю является Григории), в лаптях (хотя дворовые у нас никогда в лаптях не

хаживали), в разорванной и заплатанной свитке, с небритою бородою и с

мрачным лицом. Казалось, он нарочно старался загримироваться, чтобы сделать

свой вид более печальным!

- Зачем ты пришел, Григорий?.. Что случилось в деревне?..

- Несчастие... вотчина сгорела! - ответил гробовым голосом Григорий.

Первое впечатление было ужасное! Помню, что родители пали на колени

и долго молились перед иконами в гостиной, а потом поехали молиться к

Иверской божьей матери. Мы же, дети, все в слезах, остались дома.

Из дальнейших расспросов оказалось, что пожар случился оттого, что

один крестьянин, Архип, вздумал в страстную пятницу палить кабана у себя на

дворе. Ветер был страшный. Загорелся его дом, и от него сгорела и вся усадьба. В

довершение несчастия сгорел и сам виновник беды, Архип, который побежал в

горевшую свою избу что-то спасать и там и остался!

Но, собственно говоря, обдумывая все более хладнокровно, родители

убедились, что это еще не очень большое несчастие, так как вся крестьянская

усадьба была слишком ветха и рано или поздно ее надобно было возобновлять.

Григория отправили назад с обещанием от родителей, что они последнюю

рубашку свою поделят с крестьянами. Это, помню, были слова папеньки, которые

он несколько раз повторял Григорию, велев передать их крестьянам.

Кажется, в этом несчастии помог родителям тоже добрейший дядя,

Александр Алексеевич.

Дней через десять приехал за нами тот же Семен Широкий в кибитке,

запряженной тройкою пегих лошадей, и мы с маменькой отправились в деревню.

Вся усадьба представлялась пустырем, и кое-где торчали обгорелые столбы.

Несколько вековых лип около сгоревшего скотного двора также обгорели.

Картина была непривлекательная. В довершение ко всему наша старая собака

Жучка встретила нас махая хвостом, но сильно воя.

Через неделю же закипела работа, и крестьяне все повеселели. Маменька

каждому хозяину выдала на усадьбу по пятьдесят рублей. Тогда это деньги были

очень большие. Свой скотный двор тоже поставили новый, и при нем людскую

избу, и небольшой флигелек для нашего пребывания. Плетневая наша мазанка, окруженная двумя курганами, была защищена вековыми липами и не сгорела, но

в ней всем нам помещаться было тесно.

Дочь сгоревшего крестьянина Архипа, Аришу, маменька очень полюбила

и взяла к себе в комнаты, а потом она сделалась дворовою и постоянною была у

нас прислугою в горницах в Москве.

К концу лета деревня наша была обстроена с иголочки, и о пожаре не

было и помину. Помню, что, давая вспоможение крестьянам, маменька каждому

говорила, что дает помощь ему взаймы и чтобы крестьяне, когда найдут

50

возможность, уплатили бы этот долг. Но, конечно, это были только слова. Долгу с

крестьян никто и никогда не требовал!!! <...>

В заключение кратких своих воспоминаний о деревне я не могу не

упомянуть о дурочке Аграфене. В деревне у нас была дурочка, не

принадлежавшая ни к какой семье; она все время проводила, шляясь по полям, и

только в сильные морозы зимой ее насильно приючивали к какой-либо избе. Ей

уже было тогда лет двадцать-двадцать пять; говорила она очень мало, неохотно, непонятно и несвязно; можно было только понять, что она вспоминает постоянно

о ребенке, похороненном на кладбище. Она, кажется, была дурочкой от рождения

и, несмотря на свое такое состояние, претерпела над собою насилие и сделалась

матерью ребенка, который вскоре и умер. Читая впоследствии в романе брата

Федора Михайловича "Братья Карамазовы" историю Лизаветы Смердящей, я

невольно вспоминал нашу дурочку Аграфену {12}.

Наше первоначальное обучение азбуке и прочее

Приступлю теперь к воспоминаниям о нашем первоначальном домашнем

обучении. Первоначальным обучением всех нас так называемой грамоте, то есть

азбуке, занималась наша маменька. Азбуку учили не по-нынешнему, выговаривая

буквы а, б, в, г и т. д., а выговаривали по-старинному, то есть: аз, буки, веди, глаголь и т. д. и, дойдя до ижицы, всегда приговаривалась известная присказка.

После букв следовали склады двойные, тройные и четверные и чуть ли не

пятерные, вроде: багра, вздра и т. п., которые часто и выговаривать было трудно.

Когда премудрость эта уже постигалась, тогда приступали к постепенному

чтению. Конечно, я не помню, как учились азбуке старшие братья, и эти

воспоминания относятся ко мне лично. Но так как учительница была одна (наша

маменька) и даже руководство или азбука преемственно перешла от старших

братьев ко мне, то я имею основание предполагать, что и братья начинали учение

тем же способом. Первою книгою для чтения была у всех нас одна. Это

священная история Ветхого и Нового завета на русском языке (кажется,

переведенная с немецкого сочинения Гибнера). Она называлась, собственно: "Сто

четыре священных истории Ветхого и Нового завета". При ней было несколько

довольно плохих литографий с изображением сотворения мира, пребывания

Адама и Евы в раю, потопа и прочих главных священных фактов. Помню, как в

недавнее уже время, а именно в 70-х годах, я, разговаривая с братом Федором

Михайловичем про наше детство, упомянул об этой книге; и с каким он

восторгом объявил мне, что ему удалось разыскать этот же самый экземпляр

книги (то есть наш детский) и что он бережет его как святыню.

Я уже упомянул выше, что не мог быть свидетелем первоначального

обучения старших братьев азбуке. Как я начинаю себя помнить, я застал уже

братьев умевшими читать и писать и приготовляющимися к поступлению в

пансион. Домашнее их пребывание без выездов в пансион я помню

непродолжительное время - год, много полтора. В это время к нам ходили на дом

два учителя. Первый - это дьякон, преподававший закон божий. Дьякон этот чуть

51

ли не служил в Екатерининском институте; по крайней мере, наверное знаю, что

он там был учителем. К его приходу в зале всегда раскладывали ломберный стол, и мы, четверо детей, помещались за этим столом вместе с преподавателем.

Маменька всегда садилась сбоку, в стороне, занимаясь какой-нибудь работой.

Многих впоследствии имел я законоучителей, но такого, как отец дьякон, не

припомню. Он имел отличный дар слова и весь урок, продолжавшийся по-

старинному часа полтора-два, проводил в рассказах, или, как у нас говорилось, в

толковании Св. писания. Бывало, придет, употребит несколько минут на спрос

уроков и сейчас же приступит к рассказам. О потопе, о приключениях Иосифа, о

рождестве Христове он говорил особенно хорошо, так, что, бывало, и маменька, оставив свою работу, начинает не только слушать, но и глядеть на

воодушевляющегося преподавателя. Положительно могу сказать, что он своими

уроками и своими рассказами умилял наши детские сердца. Даже я, тогда

шестилетний мальчик, с удовольствием слушал эти рассказы, нисколько не

утомляясь их продолжительностью. Очень жалею я, что не помню ни имени, ни

фамилии этого почтенного преподавателя, мы просто звали его отцом дьяконом.

Несмотря на все это, уроки он требовал учить буквально по руководству, не

выпуская ни одного слова, то есть, как говорится, "вдолбежку", потому что тогда

при приемных экзаменах всюду это требовалось. Руководством же служили

известные "Начатки" митрополита Филарета, начинавшиеся так: "Един бог, во

святой троице поклоняемый, есть вечен, то есть не имеет ни начала, ни конца