сохранилось только то, что артист, игравший обезьяну, был отлично

42

костюмирован (настоящая обезьяна!) и был замечательным эквилибристом. Но

ежели мы редко бывали в театрах, то зато в балаганах московских (у так

называемых Петрушек) бывали по праздникам и на масленицу с дедушкой

Василием Михайловичем Котельницким, о чем я уже упоминал, говоря об этой

личности.

Родители наши были люди весьма религиозные, в особенности маменька.

Всякое воскресенье и большой праздник мы обязательно ходили в церковь к

обедне, а накануне - ко всенощной. Исполнять это нам было весьма удобно, так

как при больнице была очень большая и хорошенькая церковь.

При больнице находился большой и красивый сад, с многочисленными

липовыми аллеями и отлично содержимыми широкими дорожками. Этот-то сад и

был почти нашим жилищем в летнее время. Там мы или чинно прогуливались с

нянею, или, усевшись на скамейках, проводили целые часы, делая различные

"кушанья" из песку, смоченного водою. Играть же позволялось только в лошадки.

Игры же в мяч, и в особенности при помощи палок, как, например, в лапту, -

строго воспрещались как игры "опасные и неприличные". В больнице, кроме нас, было много жильцов, то есть докторов и прочих служащих. Но замечательно, что

детей, нам сверстников, ни у кого не было, кроме Петеньки Рихтер, которого в

больничный сад гулять не пускали. А потому мы поневоле должны были

довольствоваться только играми между собою, которые и были очень

однообразны. Раз нам удалось видеть на каком-то гулянье бегуна, который за

деньги показывал свое искусство бегать; причем, бегая, он во рту держал конец

платка, напитанного каким-то спиртным веществом. И вот, подражая ему, мы все

начали бегать по аллеям сада, держа во рту тоже концы своих носовых платков. И

это долгое время служило нам как бы игрою.

В саду этом также прогуливались и больные или в суконных верблюжьего

цвета халатах, или в тиковых летних, смотря по погоде, но всегда в белых как

снег колпаках вместо фуражек и в башмаках или туфлях без задников, так что они

должны были шмыгать, а не шагать. Но, впрочем, присутствие больных

нисколько не стесняло наших прогулок, так как больные вели себя очень чинно.

Нам же, равно как и няне, строго было запрещено приближаться к ним и вступать

с ними в какие-либо разговоры.

Покупка деревни, рождение брата Наколи, смерть деда.

Первая поездка в деревню и наши игры там.

Пожар в деревне

Родители мои давно уже приискивали для покупки подходящего именьица

не в дальнем расстоянии от Москвы. С 1830 же года желание это усугубилось, и я

очень хорошо помню, как к нам являлись различные факторы, или, как они

назывались тогда в Москве, сводчики, которые помогали продавцам и

покупателям входить в сношения. Много различных предложений делали эти

43

сводчики, наконец одно из них, сделанное в летнее время 1831 года, обратило

внимание папеньки. Продавалось имение Ивана Петровича Хотяинцева в

Тульской губернии Каширского уезда, в ста пятидесяти верстах от Москвы. Как

по цене, так и по хозяйственному инвентарю именьице это обратило внимание

отца, и он решился поехать сам на место для личного осмотра этого именьица. И

вот как теперь помню, после нашего обеда, часу в четвертом дня, к нашей

квартире подъехала крытая циновкой повозка, или кибитка, запряженная тройкою

лошадей с бубенчиками. Папенька, простившись с маменькою и перецеловав всех

нас, сел в эту кибитку и уехал из дому чуть не на неделю. Это было, кажется, первое расставание на несколько дней моих родителей. Но не прошло и двух

часов, когда еще мы сидели за чайным столом и продолжали пить чай, как

увидели подъезжающую кибитку с бубенчиками и в ней сидящего отца. Папенька

мгновенно выскочил из кибитки и вошел в квартиру, а с маменькой сделалось

что-то вроде обморока; она сильно испугалась внезапному и нежданному

возвращению отца. К тому же тогда она была беременна братом Николею. Отец

кое-как успокоил маменьку; оказалось, что он позабыл дома свой вид, или

подорожную, и что, подъехав к Рогожской заставе, не был пропущен через нее за

неимением вида <...>. Взяв с собою документы и успокоив маменьку, отец опять

уехал, и на этот раз не возвращался домой дней пять-шесть. Эпизод этот, то есть

внезапное возвращение отца, часто вспоминался в нашем доме в том смысле, что

это худой признак и что покупаемая деревня счастия нам не принесет... Ежели

сопоставить последующие обстоятельства, то, пожалуй, примета эта в сем данном

случае и окажется справедливою, как увидим впоследствии. <...>

В декабре месяце, то есть 13-го декабря 1831 года, родился брат

Николенька. Помню, что нас, детей, на ночь удалили подальше от спальни и

расположили на ночлег в зале на перинах, постланных на полу. Сказав нас, я

подразумевал себя и сестру Варю. Старшие же братья оставались на своем месте, в детской около передней. Часов в шесть утра папенька пришел разбудить нас и, поцеловав меня, сказал, что у меня есть еще маленький братец Николенька. В это

утро папенька сам напоил нас и чаем. И к моему удивлению, маменька не

наливала нам чаю и даже отсутствовала. Часов в девять утра нас повели

поздороваться с маменькой. Ее мы застали в спальне лежащею на кровати; она

поцеловала всех нас и позволила поцеловать и маленького братца Николеньку.

Как в этот, так и в последующие дни меня очень удивляло то, что маменька все

лежит в кровати и не встает, чтобы посидеть с нами в зале. Но наконец Маменька

встала, и все опять пошло своим чередом.

Не успела маменька хорошенько оправиться от родов, как ее постигло

горе. Дед наш Федор Тимофеевич Нечаев, после долгой болезни, умер в начале

1832 года. Маменька облеклась в глубокий траур, и это опять слишком занимало

мой детский ум. После похорон, на которых присутствовали и мы, дети, в нашем

семействе начали приготовляться к чему-то важному, вскоре предстоящему. Дело

в том, что между родителями решено было, что всякое лето с ранней весны

маменька будет ездить в деревню и там лично хозяйничать, так как папеньке

нельзя было оставлять свою службу. С этою целию решено было, что вскоре

после пасхи (тогда она была довольно поздняя, 10 апреля) за маменькой приедут

44

свои деревенские лошади, запряженные в большую кибитку (нарочно для сих

путешествий купленную). Решено было: 1) что с маменькой поедут трое старших

сыновей, то есть Миша, Федя и я; 2) что сестра Варенька на это время, то есть все

лето, прогостит у тетушки Александры Федоровны; и 3) что сестра Верочка и

новорожденный Николенька останутся в Москве с папенькой, няней Фроловной и

кормилицей. <...>

Но вот наконец настал и желанный день; кибитка с тройкою хороших

пегих лошадей приехала в Москву с крестьянином Семеном Широким,

считавшимся опытным наездником и любителем и знатоком лошадей. Кибитку

подвезли к крыльцу и уложили в нее всю поклажу. Оказалось, что это был целый

дом - так она была вместительна. Куплена она была у купцов, ездивших на ней к

Макарью. Вот все готово! Приходит отец Иоанн Баршев и служит напутственный

молебен; затем настает прощанье, мы все усаживаемся в кибитку, кроме

маменьки, которая едет с папенькой, провожавшим нас в коляске. Но вот и

Рогожская застава! Папенька окончательно прощается с нами, маменька, в слезах, усаживается в кибитку, Семен Широкий отвязывает укрепленный к дуге

колокольчик, и мы трогаемся, долго махая платками оставшемуся в Москве

папеньке. Колокольчик звенит, бубенчики позвякивают, и мы по легкой дороге, тогда, конечно, еще не шоссированной, едем, любуясь деревенскою обстановкою.