товарищей. За рассказами и разговорами и обед в этот день продолжается гораздо

долее. Родители самодовольно слушали и молчали, давая высказаться приезжим.

Можно сказать, что откровенность в рассказах была полная! Вспоминаю, что отец

ни разу не давал наставлений сыновьям; при повествованиях о различных

шалостях, случавшихся в классе, отец только приговаривал: "Ишь ты шалун, ишь

разбойник, ишь негодяй", и т. п., смотря по степени шалости, но ни разу не

54

говорил: "Смотрите, не поступайте-де и вы так!" Этим давалось, кажется, знать, что отец и ожидать не может от них подобных шалостей.

Пообедав и поговорив еще несколько, отбирался с грехом пополам от

меня недельный отчет; и затем братья садились за свои ломберные столы и

предавались чтению; так же проходило и воскресенье. Помню только то, что я

редко видел, чтобы по субботам и воскресеньям братья занимались

приготовлением уроков и привозили с собою учебники. Зато книг для чтения

привозилось достаточно, так что братья постоянно проводили домашнее время за

чтением. Такие субботы повторялись еженедельно, а потому я не буду на них

долго останавливаться, тем более что за давностию лет и не могу припомнить

особо выдающихся суббот. Замечу лишь то, что в последние годы, то есть около

1836 года, братья с особенным воодушевлением рассказывали про своего учителя

русского языка {14}, он просто сделался их идолом, так как на каждом шагу был

ими вспоминаем. Вероятно, это был учитель не заурядный, а вроде нашего

почтенного отца дьякона. Братья отзывались об нем не только как об хорошем

учителе, но в некотором отношении как об джентльмене. Очень жаль, что я не

помню теперь его фамилии, но в мое пребывание у Чермака учителя этого, кажется, уже не было и в высших классах.

Выше я упомянул о семейных чтениях, происходивших в гостиной.

Чтения эти существовали, кажется, постоянно в кругу родителей. С тех пор как я

начинаю себя помнить, они уже происходили. Читали попеременно вслух или

папенька, или маменька. Я помню, что при чтениях этих всегда находились и

старшие братья, еще до поступления их в пансион; впоследствии и они начали

читать вслух, когда уставали родители. Читались по преимуществу произведения

исторические: "История государства Российского" Карамзина (у нас был свой

экземпляр), из которой чаще читались последние томы - IX, X, XI и XII, так что из

истории Годунова и Самозванцев нечто осталось и у меня в памяти от этих

чтений, "Биография" Мих. Вас. Ломоносова Ксенофонта Полевого {15} и многие

другие {16}. Из чисто литературно-беллетрических произведений, помню, читали

Державина (в особенности оду "Бог"), Жуковского и его переводные статьи в

прозе, Карамзина "Письма русского путешественника", "Бедную Лизу", "Марфу

Посадницу" и проч., Пушкина преимущественно прозу. Впоследствии начали

читать и романы: "Юрий Милославский", "Ледяной дом", "Стрельцы" и

сентиментальный роман "Семейство Холмских". Читались также сказки и казака

Луганского. Все эти произведения остались у меня в памяти не по одному

названию, потому что чтения эти часто прерывались рассуждениями родителей, которые и были мне более памятны. Перечитывая впоследствии все эти

произведения, я всегда вспоминал наши семейные чтения в гостиной дома

родительского. Выше я говорил уже, что старшие братья читали во всякое

свободное время. В руках брата Феди я чаще всего видал Вальтер Скотта -

"Квентин Дорварда" и "Веверлея"; у нас были собственные экземпляры, и вот их-

то он перечитывал неоднократно, несмотря на тяжелый и старинный перевод.

Такому же чтению и перечитыванию подвергались и все произведения Пушкина.

Любил также брат Федор и повести Нарежного, из которых "Бурсака"

перечитывал неоднократно. Не помню наверное, читал ли он тогда что-нибудь из

55

Гоголя, а потому не могу об этом и говорить. Помню только, что он тогда

восхищался романом Вельтмана "Сердце и думка", "История" же Карамзина была

его настольного книгою, и он читал ее всегда, когда не было чего-либо

новенького. Я потому перечисляю названия некоторых литературных

произведений, читавшихся тогда братьями (хотя далеко и не все), что с этими

названиями и именами их авторов мне пришлось еще ребенком познакомиться со

слов братьев. Появились в нашем доме и книжки издававшейся в то время

"Библиотеки для чтения". Как теперь помню эти книжки, менявшие ежемесячно

цвет своих обложек, на которых изображался загнутый верхний уголок с именами

литераторов, поместивших статьи в этой книжке. Эти книги уже были

исключительным достоянием братьев. Родители их не читали.

Вообще брат Федя более читал сочинения исторические, серьезные, а

также и попадавшиеся романы. Брат же Михаил любил поэзию и сам пописывал

стихи, бывши в старшем классе пансиона (чем брат Федор не занимался). Но на

Пушкине они мирились, и оба, кажется, и тогда чуть не всего знали наизусть, конечно, только то, что попадалось им в руки, так как полного собрания

сочинений Пушкина тогда еще не было. Надо припомнить, что Пушкин тогда был

еще современник. Об нем, как о современном поэте, мало говорилось еще с

кафедры; произведения его еще не заучивались наизусть по требованию

преподавателей. Авторитетность Пушкина как поэта была тогда менее

авторитетности Жуковского, даже между преподавателями словесности; она была

менее и во мнении наших родителей, что вызывало неоднократные горячие

протесты со стороны обоих братьев. Помню, что братья как-то одновременно

выучили наизусть два стихотворения: старший брат "Графа Габсбургского", а

брат Федор, как бы в параллель тому, - "Смерть Олега". Когда эти стихотворения

были произнесены ими в присутствии родителей, то предпочтение было отдано

первому, - вероятно, вследствие большей авторитетности сочинителя. Маменька

наша очень полюбила два эти произведения и часто просила братьев произносить

их; помню, что даже во время своей болезни, уже лежа в постели (она умерла

чахоткой), она с удовольствием прислушивалась к ним.

Не могу не припомнить здесь одного случившегося у нас эпизода. Из

товарищей к братьям не ходил никто. Раз только к старшему брату приезжал из

пансионских товарищей некто Кудрявцев. Брату позволено было отдать ему

визит, но тем знакомство и кончилось. Зато в дом наш был вхож один мальчик, Ваничка Умнов и, сын Ольги Дмитриевны Умновой, о которой я упоминал выше, как о нашей знакомой. Этот юноша учился в гимназии и был несколько старше

моих братьев. Этому-то гимназисту удалось где-то достать ходившую тогда в

рукописи сатиру Воейкова "Дом сумасшедших" и заучить на память. Со слов его

братья тоже выучили несколько строф этой сатиры и сказали их в присутствии

отца {18}. <...> Выслушав их, отец остался очень недоволен и высказал

предположение, что это, вероятно, измышления и проделки гимназистов; но когда

его уверили, что это сочинение Воейкова, то он все-таки высказал, что оно

неприлично, потому что в нем помещены дерзкие выражения про

высокопоставленных лиц и известных литераторов, а в особенности против

Жуковского. Эти пятнадцать строф сатиры были так часто повторяемы братьями, 56

что они сильно врезались и мне в память и сделались для меня как бы чем-то

родственно-приятным. <...>

По рассказам того же Ванички Умнова мы познакомились со сказкою

Ершова "Конек-Горбунок" и выучили ее всю наизусть.

Отец наш был чрезвычайно внимателен в наблюдении за нравственностию