ИРАКЛИИ АНДРОНИКОВ

Юность Избранное 1955–1985

Издательство ЦК КПСС Правда

Москва, 1985

ПЕРВЫЙ РАЗ НА ЭСТРАДЕ

1941 год.

1972 год.

Основные качества моего характера с самого детства – застенчивость и

любовь к музыке. С них все и началось. Правда, в застенчивость мою теперь

уже никто не верит. И сам я иногда начинаю сомневаться, имею ли я основания

делать подобную декларацию.

Но если бы я ошибался – не было бы никакого рассказа. Ибо еще в

Тбилиси, будучи школьником, я самому себе постеснялся сознаться в том, что

больше всего на свете люблю музыку Постеснялся сознаться в этом родителям,

не сказал им, что не хочу идти в университет, а хочу в консерваторию, и в

результате этих умолчаний угодил прямо на историко–филологический факультет

Ленинградского университета. Ленинград, же – это вы знаете сами – один из

музыкальнейших городов в мире. И, естественно, получилось так, что, посещая

университетские лекции и слушая предметы филологические, я душу свою

посвятил музыке. Стал бегать на оркестровые репетиции и концерты в зал

Ленинградской филармонии, зайцем проходил в классы консерватории, накупил

себе музыкальной литературы, повел дружбу с музыкантами. И некоторые

дисциплины превзошел, а иные не превзошел – уже трудно было развить беглость

пальцев.

Но в тайных мечтах мерещилось мне красное возвышение перед дирижерским

пюпитром в филармоническом зале. Казалось, это – самое счастливое на земле

место И что стоит только подняться на эту ступеньку, повернуться к залу

спиной и взять в руку дирижерскую палочку – и вся жизнь станет ясной вперед

и назад.

У меня не было никаких оснований так далеко и так дерзко зарываться в

своих мечтаниях. Я учился все–таки не в консерватории, а в университете. К

тому же застенчивость моя не проходила. И когда я сдавал экзамены и возле

меня сидели праздные в этот момент студенты, которые пришли не сдавать, а

послушать, как отвечают другие (в наше время можно было присутствовать на

экзаменах в продолжение всей сессии и при хорошей памяти сдать предмет "с

голоса", не открывая книги), как только я понимал, что я говорю, а они

пришли слушать, как только осознавал их в ранге аудитории, а себя в качестве

выступающего, тотчас терялась связь между мозгом и языком. И язык, не

управляемый мозгом, начинал выговаривать такое, о чем я лично не имел ни

малейшего представления. Случалось, я даже замирал от неожиданности и

удивления – такие необыкновенные ответы выводил этот проклятый – то, чего я

никогда не знал и не слышал. С тех пор я понял, что, кроме других полезных

функций своих, мозг выполняет еще одну и притом очень важную – служит для

языка тормозом.

Между тем время шло, я окончил университет. Выдали мне литературный

диплом. И я поступил в Госиздат – секретарем редакция детских журналов "Еж"

и "Чиж". Были и Ленинграде такие весьма увлекательные журналы.

Жизнь моя заметно переменилась. По утрам я уже не сидел в филармоннн и

в консерваторию не ходил. А находился при должности: выписывал гонорарные

ведомости, читал корректуры, беседовал с авторами, которым следовало вернуть

иепошедшую рукопись. Но по вечерам был свободен, предоставлен самому себе и

изображал любовь к музыке всеми доступными мне средствами.

А тем временем, совершенно от меня независимо (потому что я к этому не

готовился), так получалось, что, бывая в гостях, я передавал свои

впечатления о людях не только в третьем, но и в первом лице. Уже произносил

от их лица целые монологи. Уже принимал на себя их образы. Подражал их

голосам, жестам, мимике, походке, артикуляции. Уже аклады–вал в их уста

речи, каких они никогда, может быть, не произносили, но могли бы произнести.

И стремился к тому, чтобы эти речи передавали их характеры и манеры лучше,

чем те, которые они произносили в действительности. Поэтому, когда заходила

речь обо мне, говорили: "Это тот, который "изображает"..."

И вот однажды, едучн в один музыкальный дом, где должны были на двух

роялях играть какую–то новую симфонию, я повстречался в трамвае с изнест–ным

всему Ленинграду Иваном Ивановичем Соллер–тинским. Это был талантливейший, в

ту пору совсем молодой ученый–музыковед, критик, публицист, выдающийся

филолог, театровед, историк и теоретик балета, блистательный лектор, человек

феноменальный по образованности, по уму, острословию, памяти – профессор

консерватории, преподававший, кроме того, и в Театральном институте, и в

Хореографическом училище, и в Институте истории искусств, где, между прочим,

на словесном отделении он читал курсы логики и психологии, а другое

отделение посещал как студент. А получая положенную ему преподавательскую

зарплату, в финансовой ведомости расписывался иногда как бы ошибкою

по–японски, по–арабски или по–гречески: невинная шутка человека, знавшего

двадцать шесть иностранных языков и сто диалектов!

Память у него была просто непостижимая. Если перед ним открывали книгу,

которой он никогда до этого не читал и даже видеть не мог,– он, мельком

взглянув на страницы, бегло перелистав их, возвращал, говоря: "Проверь". И

какую бы страницу ему ни назвали, – произносил наизусть! Ну, если и ошибался

порою, то в мелочах. Не удивительно, что он любил викторины, нз которых

всегда выходил победителем.

– Напомни, пожалуйста, – говорил он с быстротой пулемета голосом

несколько хрипловатым и ломким, преувеличенно четко артикулируя,– напомни,

если тебе нетрудно, что напечатано внизу двести двенадцатой страницы второго

тома собрания сочинений Николая Васильевича Гоголя и последнем издании

ОГИЗа?

– Ты что, смеешься, Иван Иванович? – отвечали ему.– Кто может с тобой

тягаться? Впрочем, сомнительно, чтобы ты сам знал наизусть страницы во всех

томах Гоголя. Двести двенадцатую во втором томе ты, может быть, помнишь. Но

уж в третьем томе двести двенадцатую тоже, наверно, не назовешь?!

– Прости меня! – выпалявал Иван Иванович. – Одну минуту... Как раз!..

Да–да!.. Вот точный текст: "Хвала вам, художник, виват, Андрей Петрович

(рецензент, как видимо, любил фами...

– Прости, Иван Иванович. А что такое "фами"?

– "Фами", – отвечал он небрежно, как будто это было в порядке вещей,–

"фами" – это первая половина слова "фамильярность". Только "льярность" идет

уже на двести тринадцатой!

Те, кто любит и знает искусство, помнят Соллер–тинского и будут помнить

его всегда – в уже не говорю о его друзьях, говорю о читателях! Без него

нельзя представить себе художественную жизнь Ленинграда 20–х – начала 40–х

годов и особенно филармонию, с которой он связал свое имя и свой талант и

где проработал пятнадцать лет. Начав с должности лектора, он стал

консультантом, потом заведовал репертуаром и, наконец, был назначен

художественным руководителем этого великолепного учреждения, которое в

высокой степени обязано Соллертинскому, ибо он воспитывал вкус публики ко

всему новому и прекрасному, направлял репертуар филармонии, самолично чуть

ли не две тысячи раз произнес вступительные слова перед концертами – в зале

филармонии и на предприятиях, куда выезжал вместе с оркестром.