«будет совершенно новая жизнь».

27

Но его уверенность в том, что в стихии как будто уже раз­

горевшегося «мирового пожара» вот-вот должно свершиться

чудо мгновенного, всеобщего и необратимого преображения жиз­

ни — претерпела серьезнейшие испытания. Он ждал чуда, а в дей­

ствительности новое еще было тесно переплетено со старым, да

и само по себе это еще только возникавшее, еще не отливше­

еся в твердые формы новое подчас оказывалось не таким,

о каком он думал, какого ждал.

О такого рода трагедиях, происходящих на почве романти­

чески-максималистского представления о революции, жесткие,

предостерегающие слова сказал Ленин: «Для настоящего револю­

ционера самой большой опасностью, — может быть, даже един­

ственной опасностью, — является преувеличение революционно­

сти, забвение граней и условий уместного и успешного примене­

ния революционных приемов. Настоящие революционеры на

этом больше всего ломали себе шею. когда начинали писать

«революцию» с большой буквы, возводить «революцию» в нечто

почти божественное, терять голову, терять способность самым

хладнокровным и трезвым образом соображать, взвешивать,

проверять... Настоящие революционеры погибнут (в смысле не

внешнего поражения, а внутреннего провала их дела) лишь

в том с л у ч а е , — но погибнут наверняка в том с л у ч а е , — если поте­

ряют трезвость и вздумают, будто «великая, победоносная, ми­

ровая» революция обязательно все и всякие задачи при всяких

обстоятельствах во всех областях действия может и должна

решать по-революционному» 1.

Если такая опасность стояла перед «настоящими револю­

ционерами», то что же говорить о поэте-романтике, плененном от­

крывшейся его воображению картиной очистительного «миро­

вого пожара»...

Больше всего тревожила и угнетала Блока с крайней остро­

той ощущавшаяся им инерция прошлого — уже отжившего,

но дотла еще не сгоревшего и, несмотря ни на что, все еще «тя­

нувшего на старое», отравлявшего освеженный революцией воз­

дух дыханием распада и гниения. Даже отдельные незначитель­

ные факты, события, просто случайные происшествия разраста­

лись в переживании Блока до размеров гомерических. «А ужас

старого мира налезает...» — вот лейтмотив его тревожных наблю­

дений и размышлений.

Это болезненное ощущение распространялось с частностей

и на общее. Крепка была в Блоке бакунинская закваска, и за­

ветную цель революции видел он, между прочим, в ликвидации

1 В. И. Л е н и н . Полн. собр. соч., т. 44, с. 223.

28

государства и всех его институтов — правовых, охранительных,

духовно-нравственных, религиозных.

Между тем пролетариат в огне революционных битв,

в сплошном вражеском окружении, уже приступил к построению

своего государства, теория которого была глубоко обоснована

В. И. Лениным. Блок природы этой новой государственности не

постигал. Ему казалось, что в новых формах готовы восторжест­

вовать все те же «устаревшие средства» изжившей себя «власти

государства», которая воплощалась для него только в образе сверг­

нутого политического строя со всем его веками отработанным

аппаратом административного принуждения и духовного гнета.

И он, случалось, болезненно воспринимал усилия новой госу­

дарственности в ее зачаточных, первоначальных и переходных

формах как своего рода инерцию ненавистного прошлого, как

проявление силы, объективно противостоящей духовным устрем­

лениям, воле и совести «освобожденного человека». А тем

самым — как «замедление» безудержного полета революции и да­

же как «измену» духу обретенной свободы.

Вот он — тот самый архиреволюционный максимализм, но

желавший считаться с реальными обстоятельствами и возможно­

стями, не вникавший в сложнейшую стратегию и тактику рево­

люции. Роковое заблуждение, свойственное всем художникам

романтического склада, влюбленным в революцию как в свер­

шившееся чудо и стремившихся упредить события в условиях

нового, только складывавшегося правопорядка.

Но Блок ничему не «изменил» и ни от чего не «отрекся», —

как бы ни старались доказывать это его явные и тайные враги.

«Случайное и временное никогда не может разочаровать насто­

ящего художника», — утверждал Блок (VI, 23). Он до конца

безоговорочно считал «Двенадцать» лучшим своим произведением,

вершиной своего пути. И создать свой шедевр он смог потому,

что «жил тогда современностью» (об этом — в воспоминаниях

Г. П. Блока).

Кривотолки, которые поэма вызвала в литературной среде

и в печати, побудили Блока 1 апреля 1920 года составить спе¬

циальную записку о «Двенадцати». Здесь читаем: «Недавно я го¬

ворил одному из тогдашних врагов, едва ли и теперь простив¬

шему мне мою деятельность того времени, что я хотя и не мог

бы написать теперь того, что писал тогда, не отрекаюсь ни

в чем от писаний того года» 1.

Не мог бы написать — потому что уже не живет так все­

цело современностью, как жил тогда. Но и не отрекается —

1 А л е к с а н д р Б л о к . Собр. соч., т. V. Л., 1933, с. 183.

29

потому что ни от чего не отказался. А годом позже, когда ка­

кой-то «вития» из Дома литераторов, прослушав речь Блока

«О назначении поэта», которую кое-кто по недомыслию решил

счесть «покаянием», сочувственно сказал ему: «Какой вы шаг

сделали после «Двенадцати», Александр Александрович!» — тот

ответил ему «ровно и строго»: «Никакого. Я сейчас думаю так

же, как думал, когда писал «Двенадцать» (об этом — в воспоми­

наниях К. Федина).

Так поэт, покуда был жив, как мог, оборонялся от лжи и

клеветы. Седьмое августа 1921 года положило конец этой само­

обороне.

Смерть Блока не только была очень заметным событием

общественной жизни, но и сама стала фактом идейно-литератур-

ной борьбы. Сразу хлынул поток некрологов, статей, воспомина­

ний. И само собой понятно, никто из писавших о Блоке (за

редчайшими разве исключениями) не мог обойти вопроса об его

общественно-политической позиции в октябре 1917 года и в по­

следующее время. Тут-то вовсю и развернулась шумная клевет­

ническая кампания, единственная цель которой заключалась в

том, чтобы оторвать Блока от Октябрьской революции и Совет­

ской России.

На эту тему упражнялись в советских (формально говоря)

изданиях, но, конечно, осторожно, пользуясь больше языком на­

меков: «Новый мир вызвал у Блока чувство неизъяснимой тоски

в скуки... Он понял, что те — двенадцать — жестоко обманули

его... Эстет и аристократ, он брезгливо отвернулся от прозы

истории» 1. Что ни слово, то беспардонное вранье!

Зато в белоэмигрантской прессе о случайности прихода Бло­

ка к Октябрьской революции, об его «разочаровании», «отрече­

нии», «отчаяньи» и «покаянии» орали уже во всю глотку.

Не только желтые газетные борзописцы, но и именитые литера­

торы (вроде сбежавшего из Петрограда Александра Амфитеат­

рова) из самой смерти поэта стремились извлечь свою подлую

выгоду. Из газеты в газету кочевали дикие небылицы, вроде

того, что Блок в последнее время «ходил без рубашки», что

умер он от «голодной цинги» (по другой версии — от «голодного

истощения»), что перед смертью он «закопал в землю какие-то

рукописи, спасая их от Чека», и, наконец, что ему в порядке

исключения «дали право на отдельный гроб».