— Сашка, нужно его кончать, понял? Он нас заведет. Он нарочно заводит нас немцам в руки. Я знаю… Я точно знаю — он шпион. Он предатель. Надо его кончать и выходить самим.

Сашка прислушивался к приближающейся опасности, ко все усиливающимся шорохам и трескам и не сразу понял горячечный бред напарника. Представить, что Дробот — предатель и что его нужно убить, Сиренко не мог и потому решил, что он просто ослышался. Даже когда Прокофьев поднял автомат, приложился к нему, направляя оружие в спину сержанта, даже в эти мгновения Сашка все еще колебался.

— Ты что? — прошептал он. — Кого убрать? Кто предатель?

Прокофьев понял, что сказал непростительно лишнее и его не поняли. Значит, нужно убивать. Но что-то мешало ему нажать на спусковой крючок. Может быть, трусость, может быть, то, что было некогда заложено в его душу и теперь топорщилось и протестовало. А может быть, и сознание, что, убив сержанта, он все равно не найдет нужного решения, не вырвется из своего двойного окружения. Вероятно, в эти мгновения ему, слабому и потрясенному до последней клетки, остро требовалась поддержка, и он медлил с выстрелом, ожидая одобрения напарника. Было заметно, как, услышав Сашкин вопрос, он вдруг обрадовался оттяжке и, живо подавшись к нему, все так же горячечно зашептал:

— Сержант — предатель, понял? — Он почему-то злился на Сашкину медлительность. — Я точно знаю. Его нужно убрать! К черту! Иначе он предаст нас. А немцы жилы вымотают. Это я точно знаю.

Его лицо было рядом, и Сашка видел его пустые с расширенными зрачками огромные глаза, тонкие морщинки на землистой, по-старчески дряблой коже, судорожные гримаски, слышал его дыхание. Но больше всего Сашку поразили глаза — в них не было жизни. Тусклые, без живого трепетного света изнутри, уже стекленеющие глаза. И только после этого он наконец понял смысл прокофьевского предложения.

Сашка не видел, что сержант обернулся на слишком громкий шепот, не заметил, как он стремительно развернул свое оружие навстречу прокофьевскому автомату. Он видел только неживые глаза и ощущал, как в нем стремительно, как взрыв, разрастается бешеная ярость — бездумная и тяжелая. Она распирала и требовала выхода. Но мозг, видно, еще не утратил контроля, потому что Сашка не вскинул автомата, не крикнул, хотя точно помнил, что ему очень хотелось сделать это. Он просто вывернулся и нанес страшный удар своим тяжелым кулаком снизу, в прокофьевскую скулу. Лицо напарника чуть приподнялось, запрокинулось, и Прокофьев отлетел в сторону, глухо стукнувшись каской о ствол березы.

И в это время к ним подбежал Дробот.

— Что тут у вас? — прошипел он и дернул левой рукой за рукав словно окаменевшего Сиренко: палец правой руки сержант не снимал со спускового крючка.

Да, мозг действительно не утратил контроля. Сиренко выпрямился и, сглатывая воздух, отчего голос у него звучал прерывисто, с подсвистом, глухо ответил:

— Он предлагал убить вас. Говорил, что вы — шпион и предатель.

Дробот от неожиданности откинулся назад, и, кажется, это был тот единственный случай, когда Сашка увидел его растерянным, словно оглушенным. А Сиренко вдруг услышал тишину.

Лес затих. Приближающиеся немцы уловили либо шепот, либо глухой удар каски о дерево и замерли, прислушиваясь и разбираясь в происходящем. Страшный, решающий для Сашки и Дробота разговор не состоялся еще и потому, что почти в это же мгновение изменение общей обстановки уловил и Дробот. Он мгновенно стал самим собой — Сашка не просто ощутил это обостренными чувствами, но и увидел — глаза сержанта сузились, блеснули непримиримо и пронзительно, весь он подобрался и подтянулся: он снова был готов к действию. Его снова вело дело, перед которым ни он сам, ни Сашка, ни их жизни и переживания не имели никакого значения. Главным было дело.

Послышалось слабое шуршание снега, и оба посмотрели вниз — Прокофьев пошевелился, приподнялся.

— Сиренко! — вдруг властно приказал Дробот. — Бегом до конца березовой рощи, оттуда вправо — и на немецкие следы. Если не догоню — выполняй задачу сам. Не ожидая Сашкиного ответа, он опустил автомат и дал короткую, всего в три-четыре патрона, очередь. Прокофьев дернулся и замер. Сиренко с ужасом посмотрел на сержанта, встретился с жестким, яростным взглядом. — Бегом! — прошипел Дробот и, упав за Прокофьева, сорвал с него автомат. — Бегом!

И Сашка, пригибаясь, бросился к березовой роще, но где-то на первой же прогалинке не удержался, оглянулся: внизу, у подножия семейства берез, билось пламя. Изредка светляками вылетали трассирующие — пули. Им навстречу неслись другие трассы, и где-то совсем недалеко пульсировали передвигающиеся очаги голубоватого пламени. Несмотря на то, что лес гремел выстрелами и фырчал срикошетировавшими пулями, Сашка ничего не слышал. Ему все еще чудилась коротенькая, в три-четыре патрона, сержантская очередь. Но и она не заглушала мысли о том, что Дробот сознательно привлек внимание к себе, пошел на почти верную смерть, чтобы отвлечь ее от Сашки. Одно уравновешивалось другим. Словно очнувшись, Сашка увидел осины и чахлые ели. Березовая роща исчезла. Он пробежал ее.

Сзади гремела перестрелка, слышались хриплые крики и взрывы ручных гранат.

«Пропадет сержант, пропадет», — почти с отчаянием подумал Сашка и понял, что он не может его оставить. Не может — и все. На мгновение забылось и дело, и приказ, и все на свете. Осталось самое важное — спасти сержанта.

Сашка вспомнил слова сержанта: «До конца березовой рощи, а там вправо — и на немецкие следы». Но он проскочил рощу. А в ней, может быть, уже бегает сержант, ищет его и не может найти. Может быть, он ранен, исходит кровью, зовет на помощь, теряет те драгоценные секунды, которые могут спасти жизнь и обеспечить выполнение задания.

Контузия ужасом прошла. Сашка опять обрел способность мыслить. Он повернул назад и побежал вдоль своих же следов прямо на приближающиеся выстрелы, а когда достиг первых берез, повернул вправо, как того требовал сержант.

Дальше двигаться ему было невмоготу. Он торговался со своей совестью, ругал ее и ничего не мог поделать. Совесть, доброе его сердце требовали остаться, подождать сержанта. Сержантский приказ, дело заставляли бросить Дробота и идти вперед.

В тот момент, когда долг пересилил и Сиренко еще медленно, нерешительно, оглядываясь и останавливаясь, пошел в сторону, он увидел стремительную, похожую на призрак фигуру. Сержант метнулся от дерева к дереву и, сразу очутившись рядом с Сашкой, выдохнул:

— Пошли.

И они пошли торопким шагом, озираясь и прислушиваясь к всплескам постепенно затихающей перестрелки. Через несколько минут они выбрались на исполосованный следами участок леса. С полкилометра шли по этим следам, потом, услышав говор, треск ветвей, свернули в сторону и вышли на дорогу.

Здесь впервые остановились и отдышались. Влево чернели машины, вправо дорога уходила к селу. Самого села они еще не видели, а только угадывали по запаху жилья, дыма и еще чего-то непередаваемо близкого. Дробот вдохнул этот густой воздух и спросил:

— Ты его запаха не помнишь?

Сашка сразу понял, о ком и о чем спрашивает сержант:

— После поиска заметил, а потом забыл.

— Вот, — печально протянул Дробот, — и мне он тогда пахнул, а я промолчал: думал, человек новый, надо поскромнее. Вот так мы всегда — молчим, стесняемся, а потом… потом…

Он не договорил, махнул рукой и долго сопел.

— Ну, Сашко, двинули. — И усмехнулся: — На последний, решительный…

Он смело вышел на дорогу и уверенно пошел по обочине. Сашка привычно шел следом. В душе было пусто, в голове тоненько позванивало, тело ныло. Даже далекие, теперь редкие выстрелы и очереди не волновали, не наводили на мысль о Прокофьеве: он был позади и никогда уже не вернется, как не вернутся страшные минуты лесного петляния. Впереди будет еще страшнее, и к этому нужно готовиться. Воспоминания придут потом.

Глава десятая. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Все обошлось как нельзя лучше. По дороге разведчики прошли почти до самых строений, засели на опушке, на самом взгорке, и долго смотрели на тихое, припорошенное снегом село. Зрение уже привыкло к темноте и отмечало черные пятна изб и скотных дворов, пунктир изгородей и заборов, туманные полоски дорог.